Белая кошка
Шрифт:
— И я покорно соглашался? Убивать?
— Ты был еще маленьким, — пожимает плечами брат. — Зачем травмировать ребенка? Мы делали так, что ты обо всем забывал. Пытались защитить…
— А когда ты бил меня ногами? Это за травму не считается? А это? — показываю на окровавленную ногу. — Это ты меня так защищаешь, Баррон?
Он беззвучно открывает рот: на этот раз ничего путного соврать не получается.
— Филип пытался тебя защитить, — вмешивается Антон, — по ты пасть не затыкал. Никаких больше поблажек, пора взрослеть.
Он замолкает, а потом продолжает, но уже
— В твоем возрасте я знал свое место и не перечил мастерам из знати. Мать вырезала отметины на шее, когда мне было тринадцать, и, пока не исполнилось двадцать, вскрывала их каждый год и насыпала в раны золу. Чтобы хорошо помнил, кто я такой. — Он дотрагивается до белесых шрамов. — Помнил, что боль — лучший учитель.
— Просто скажи, кому ты разболтал, — требует Баррон.
Честного человека нельзя обвести вокруг пальца. Только отчаявшиеся и алчные готовы все бросить ради приманки, ради того, чего они не заслуживают. Многие именно так оправдывают мошенничество, папа в том числе.
— Хочу свою долю. — Я обращаюсь к Антону. — Если уж заработал, сам решу, куда потратить.
— Идет.
— Я сказал соседу по комнате, что мастер. Но не сказал, какой именно.
— И все? И больше ничего? — Антон облегченно вздыхает, а потом принимается хохотать.
Баррон тоже смеется, и вскоре мы уже гогочем втроем, словно я невесть какую шутку отколол.
Шутку, в которую готовы поверить отчаявшиеся и алчные.
— Ну и славно, — наконец успокаивается Антон. — Костюм только надень — не на школьные танцульки идем.
Хромая, подхожу к шкафу, роюсь в рюкзаке, как будто в поисках подходящего наряда. Откладываю в сторону школьную форму, джинсы, достаю чистую белую рубашку.
— Так это была идея Филипа? А ты просто согласился? Не очень на тебя похоже. — Пошатываясь, направляюсь к дверям. Что-то «случайно» задеваю ногой, падаю прямо на Баррона, ловкость рук и никакого мошенничества. — Черт, прости.
— Осторожнее.
Прислоняюсь к косяку и зеваю, прикрывая рот ладонью.
— Ну и?… Скажешь, так прямо с Филипом и согласился?
— Нечестно, — лицо брата искажает кривая ухмылочка, — что именно тебе достался самый ценный дар, Священный Грааль, а я всего лишь мастер памяти, гожусь, только чтобы подчищать за другими. В быту, конечно, полезно: в школе смухлевать, заставить кого-нибудь позабыть обиду, но по большому счету это ничто. Ты хоть знаешь, сколько мастеров трансформации появилось в мире за последние десять лет? Всего один. И то не факт. Ты родился с потрясающими способностями и даже не смог их оценить.
— Я не знал!
— Ты просто недостоин. — Он кладет мне на плечо руку без перчатки. Волоски на шее встают дыбом.
Притворяюсь, будто вовсе не я стащил и проглотил последний целый камешек, который вырезали у меня из ноги. Может, мастером трансформации я быть и недостоин, зато карманник хоть куда.
В конце концов нахожу в бывшей комнате родителей старый папин костюм. Мама, конечно же, ничего не выкинула, так что все пропахшие нафталином брюки и пиджаки аккуратно висят в шкафу, словно отец вот-вот вернется откуда-нибудь
Иду следом за Барроном и Антоном к «мерседесу», а сам сжимаю платок в кулаке.
Антон курит одну сигарету задругой и нервно оглядывается на меня в зеркало заднего вида.
— Помнишь, что должен делать? — спрашивает он, когда мы въезжаем в манхэттенекий туннель.
— Ага.
— Ты справишься. Потом, если захочешь, вырежем тебе ожерелье. И Баррону тоже.
— Ага.
В папином костюме я почему-то сам себе кажусь опасным.
Сверкающие двери в ресторан распахнуты, по бокам сверяются со списком приглашенных два огромных здоровяка в солнечных очках и длинных шерстяных пальто. Женщина в переливающемся золотом платье под руку с каким-то стариком недовольно надувает губки, перед ними в очереди трое мужчин дымят сигарами. Два швейцара распахивают для нас двери «мерседеса». Один из них на вид младше меня, на мою улыбку он не отвечает.
Охранники машут руками, мы проходим впереди всех, никаких приглашений, только проверяют, нет ли пистолетов.
Внутри уже собралось порядочно народу. Возле бара — настоящее столпотворение, напитки передают назад, чтобы их отнесли на столики. Какие-то молодчики разливают водку.
— За здоровье Захарова!
— Пусть открываются сердца и выпивка льется рекой!
— И девочки раздвигают ноги, — присоединяется Антон.
— Антон! — Худощавый парень, ухмыляясь, протягивает рюмку. — Опаздываешь — придется догонять.
Племянник Захарова пристально смотрит на меня, а потом уходит вместе со своей компанией. Проталкиваюсь в главную залу мимо смеющихся мастеров из разных семей. Интересно, многие из них сбежали из дома? Бросили нормальную жизнь в каком-нибудь Канзасе или Северной Каролине? Приехали в большой город и попали в руки к Захарову? Баррон следует за мной по пятам, не убирает ладонь со спины. Неприятно.
В другом конце зала на подиуме женщина в светло-розовом костюме вещает в микрофон:
— Вы спрашиваете себя, почему мы здесь, в Нью-Йорке, собираем деньги, чтобы поправка не прошла в Нью-Джерси. Может, лучше поберечь средства, вдруг они нам самим понадобятся, если такой закон вздумают ввести и у нас? Леди и джентльмены, если вторая поправка пройдет в одном штате, особенно в том, где проживает столько наших друзей, родственников, то она пройдет и в других. Нужно защитить право соседей на частную жизнь, иначе некому потом будет защищать наши права.
Мимо проходит красивая девушка в черном платье, темно-русые кудряшки заколоты стразами. Пожалуй, улыбается она чересчур широко. Еле сдерживаюсь, чтобы не сказать комплимент.
— Привет, — томно говорит Даника. — Помнишь меня?
Чуть не закатываю глаза — ну зачем же так переигрывать?
— Это мой брат Баррон. Баррон, это Дани.
— Привет, Дани. — Он переводит взгляд с меня на нее.
— Я его обыграла в шахматы, когда был турнир между школами. — Даника слегка приукрасила нашу легенду.