Белая лебеда
Шрифт:
И тут из-за крайнего дома показались «студебекеры» с подвешенными к направляющим реактивными снарядами. Оказывается, дивизион «катюш» ночью остановился на противоположной околице. Четыре машины фронтом выстроились позади окопавшихся солдат и наклонили к кабинам направляющие. Капитан выпустил зеленую ракету, как бы приглашая немцев на переговоры, но оттуда сразу пролаяли пулеметы, и тогда заиграли «катюши».
Один за другим вырывались снаряды с ослепительными хвостами и, коротко мощно взвывая, стремительно летели в немцев. Пучки взрывов и поднятой
Неожиданно за крайними домами поднялась беспорядочная пальба. Нас, младших лейтенантов, и еще несколько бойцов капитан послал в деревню. Там старшина вместе с обозниками отбивался от двух десятков немцев, просочившихся в тыл. Мы их быстро выловили, но один не захотел сдаваться, и Ильгисонис захлебнувшейся очередью сразил рыжего фрица.
После залпа «катюш» немцы стали выходить из леса и складывать оружие… Их было несколько сот, и если бы не «катюши»…
Я сходил в дом и принес толстую узкую тетрадь, которую всегда возил с собой. Поставив дату, записал:
«Нас старались приучить жить надеждами от праздника к празднику и делать вид, что мы самые, самые свободные…
Почему это произошло? Кто виноват и кто должен нести за это ответственность? Ведь мало же сказать, что за последнее десятилетие у нас проявились негативные явления?..»
Для чего все это я записывал? Для чего собирал материалы об оккупации Шахтерска, вспоминал юность и войну?.. Давно решено покончить с писательством. Но вот говорят слова внутри, рвутся на волю, хочется рассказать людям о пережитом, о наших ошибках, о своих терзаниях… Вот не могу не писать! Пусть для себя, пусть для Егорки, но кто-то должен знать…
Прочитает Егорка, даст почитать своим детям, друзьям, и память о нас пробьется в третье тысячелетие… Гляди, и поможет чем-то людям…
Спит Егорка на старинном, еще довоенном диване, обитом черным дерматином, с полочкой на спинке и с двумя узкими зеркальцами. И я когда-то на этом диване спал. Разметался Егорка, хмурится и на кого-то сердится.
Понимаешь, Егорка, в моей жизни бывали очень трудные моменты. Я срывался, делал глупости, и меня бросали на лопатки… Затем ломали, обстругивали, пытались сделать послушным, обтекаемым… Или хотя бы приручить… И потому не давали ходу, не пускали в свой клан, не вписывали в номенклатуру… Да тогда я и не знал о ней… Это уж сейчас…
Я снова вернулся к столу во дворе… Ночные бдения… И там, в Свердловске и в Магнитогорске, я тоже выходил во двор, присаживался на скамью и думал, думал… Задним числом спорил со своим начальством…
— Младший лейтенант?..
Я обернулся. Метрах в десяти у могучей сосны стоял грузный сержант Неминущий в сбитой набок пилотке, хитровато улыбался и манил меня пальцем. Я сделал вид, что не заметил его нагловатого жеста, вынул пачку «Беломора» и закурил.
— Ну вот… Опять закуксился. Иди, покажу что-то…
Я
— Фрукт ты, Неминущий, и довольно зеленый…
— Все понял, младший лейтенант!
И все-таки его смущала моя звездочка. Она красным сгустком темнела на груди. Перед отправкой на фронт меня вызвал начальник штаба училища и вручил запоздавшую награду.
А мастер по пушкам, сержант Борис Колесов, перед сном въедливо расспрашивал меня о разных хитростях, применяемых при регулировке механизма выбрасывания гильз у «сорокапятки». Получив исчерпывающий ответ, Колесов умолкал на время, придумывал еще более коварный вопрос.
Свой первый офицерский доппаек я положил на ящик из-под снарядов.
Все как по команде повернулись к начальнику мастерской, старшему технику-лейтенанту Лабудину, потихоньку жующему свой шоколад. Тот сделал вид, что не заметил их недвусмысленных взглядов, и даже отвернулся.
Неминущий с величайшей осторожностью разлил коньяк из фляжки, мы ударили кружками, и они глухо звякнули.
— А ты, младшой…
Колесов не договорил, и все опрокинули кружки.
— Где воевал? — кивнул на мой орден старшина Красавецкий, мастер по пулеметам. — А ты чего это хромаешь?
— Было дело под Полтавой, — отговорился я. — А ногу подвернул…
Мне не хотелось признаваться, что раненое бедро нет-нет да и дает о себе знать. От глотка коньяку чуть зашумело в голове, и я смело принял испытание на приживаемость. С людьми предстояло жить и воевать.
Из-за сосен показался «газик» и, взвывая мотором, натужно дополз до склада, расположенного на опушке. Хлопнула дверца, и на землю, покрытую жухлой травой, легко соскочил капитан Кононов. Мы были с ним одногодки, но, пока я учился в Томске, Кононов поднимался по служебной лестнице и в двадцать один год стал начальником артснабжения полка.
Он махнул рукой, и мы кинулись разгружать машину. Это были автоматные патроны. Из дома выскочил Рубин со сводкой расхода боеприпасов.
— Младший техник-лейтенант Кондырев, — строго проговорил капитан, — отвезете сводку и захватите мины сто двадцатого калибра.
Я положил бумаги в полевую сумку и забрался в кабину «газика».
Шофер Ваня Кисляков включил зажигание, «газик» недовольно заурчал и принялся надсадно чихать.
— Ах, чтоб тебя! — Ваня матюкнулся. — Сейчас заглохнет!
Но «газик» почихал-почихал и разработался как ни в чем не бывало. Все даже рты раскрыли. Это же надо! С первого раза завелся! Эта несчастная полуторка была настоящим бичом. Она могла застрять в любой колдобине и заглохнуть на ровном месте, ничуть не считаясь с артиллерийским обстрелом или налетом «мессеров».
Через полчаса мы выбрались из леса, объезжая большие воронки. Разбитая дорога пролегала между перелесками и озерцами. Иногда в стороне виднелся хутор или шпиль костела. Поляки давно убрали хлеб, но прошедшие бои помешали пахоте и севу озимых. Непривычно пустовали сиротливые поля, изрезанные то черными, то желтовато-бурыми полосами.