Белая масаи
Шрифт:
После обеда мама пошла поговорить с другими женщинами, сидевшими под большим деревом. Мы остались в хижине и наконец-то занялись любовью. Из предосторожности я не снимала платья, ведь был день и в любую минуту в хижину мог кто-то войти. Короткий акт любви мы повторили много раз. Я никак не могла привыкнуть к тому, что все происходит так быстро и после короткой паузы повторяется вновь. Но мне это не мешало, я ни о чем не жалела. Я была счастлива оттого, что Лкетинга рядом.
Вечером козы вернулись домой, и с ними старший брат Лкетинги, отец Сагуны. Между ним и мамой завязался оживленный разговор, при этом он то и дело посматривал на меня. Позднее я спросила у Лкетинги, о чем шла речь. Он сказал, что его брат очень волнуется, что голод плохо отразится на моем
Через два-три дня все в округе будут знать, что я здесь, и придут сюда. Если со мной что-то случится, приедет даже полиция, а такого в истории семьи Лепарморийо, семьи Лкетинги, еще никогда не бывало. Я его успокоила и сказала, что со мной и моим паспортом все в порядке. Я еще ни разу в жизни серьезно не болела. В конце концов, мы ведь собираемся зажарить козу, и я постараюсь съесть как можно больше.
Как только стемнело, мы втроем, Лкетинга, его брат и я, отправились в путь. Лкетинга вел на веревке козу. Мы отошли от деревни примерно на километр и углубились в лес. Лкетинга не имел права есть в хижине своей мамы в ее присутствии. Меня в силу обстоятельств терпели, потому что я белая. Я спросила, что же будут есть мама, Сагуна и ее мать. Лкетинга рассмеялся и объяснил, что определенные части животного предназначаются женщинам и мужчины их не едят. Это мясо, а также то, что не съедим мы, достанется маме. Когда есть мясо, она не спит до поздней ночи, и Сагуну снова разбудят. Я успокоилась, хотя и постоянно боялась, что что-то понимаю неверно, так как наш английский, разбавляемый словами масаи и дополняемый жестами, по-прежнему был очень скудным.
Наконец мы нашли подходящее место и стали искать дрова. Мужчины отрубили от кустов зеленые ветки и разложили их на песке в виде настила. Затем Лкетинга схватил блеющую козу за передние и задние ноги и положил на бок на зеленые ветки. Его брат взял козу за морду и, зажав ей нос и рот, задушил несчастное животное. Коза сильно задергалась, но вскоре уже смотрела застывшим взглядом в непроглядно-черную ночь. Мне пришлось наблюдать за этим с самого близкого расстояния, и я спросила, почему они не перережут козе горло, а душат ее таким чудовищным образом. Ответ последовал короткий: у самбуру запрещено проливать кровь, пока животное не умрет, так было всегда.
Впервые в жизни я присутствовала при разделке туши животного. На шее козы сделали надрез, брат натянул шкуру, и на шее образовалась впадина, которая тотчас же наполнилась кровью. Я с отвращением посмотрела на кровь, а Лкетинга склонился над кровавой лужицей и сделал несколько больших глотков. Его брат проделал то же самое. Я пришла в ужас, но промолчала. Лкетинга, смеясь, указал на отверстие: «Коринна, тебе понравится, кровь дает силу!» Я лишь отрицательно покачала головой.
Затем действие стало развиваться стремительно. С козы умело содрали шкуру. Голову и отрезанные ноги бросили на настил из листьев. Живот осторожно вскрыли, и из желудка вытекла отвратительно пахнущая зеленая масса. Для меня это был шок, от моего аппетита не осталось и следа. Брат продолжал разделку туши, а мой масаи терпеливо раздувал огонь. Через час уже измельченные части мяса положили на палки, выложенные в форме пирамиды. Ребра поджарили в первую очередь, потому что они готовились быстрее, чем задние ноги. Голову и ноги бросили прямо в огонь.
Все это выглядело жутковато, но я знала, что должна к этому привыкнуть. Через некоторое время ребра из огня достали и принялись жарить остальные части козы. Лкетинга отрезал половину ребра и протянул его мне. Я мужественно взяла этот кусок и стала его грызть. Наверное, с солью он был бы вкуснее. Я с большим трудом отрывала мясо от костей, а Лкетинга и его брат ели ловко и быстро. Обглоданные кости улетали назад в кусты, откуда вскоре стали доноситься шорохи. Кто доедал остатки, я не знала, но рядом с Лкетингой я ничего не боялась.
Братья по очереди пытались одолеть заднюю ногу, снова и снова кладя ее на огонь,
Через некоторое время братья наконец насытились. Они завернули оставшиеся части козы со всеми внутренностями, головой и ногами в шкуру, и мы пошли обратно к маньятте. Я несла свой «завтрак». В деревне царила тишина. Мы залезли в нашу хижину, и мама тотчас же поднялась со своего спального места. Мужчины отдали ей оставшееся мясо. Я ничего не видела, кроме мерцающих углей в очаге.
Брат Лкетинги вышел из хижины и понес мясо своей жене. Мама разворошила очаг и стала осторожно дуть, чтобы разжечь огонь. Появился едкий дым, и я сильно закашлялась. Затем огонь разгорелся, и в хижине стало светло и уютно. Мама принялась за кусок поджаренного мяса и разбудила Сагуну. Я с удивлением посмотрела на то, как маленькая девочка, только что вырванная из сна, жадно набросилась на мясо и стала есть его, ловко отрезая ножом маленькие кусочки прямо возле своего рта.
Пока они ели, вскипела вода, и мы с Лкетингой попили чаю. «Моя» задняя нога висела на сучке над моим изголовьем. Как только мы выпили чай и единственная кастрюля освободилась, мама побросала в нее мелко нарезанные кусочки мяса и поджарила их до появления коричневой хрустящей корочки. Затем она поместила их в пустые сосуды из тыквы. Я спросила, что она делает. Лкетинга объяснил, что таким образом она консервирует мясо на несколько дней вперед. Мама приготовит все оставшееся мясо, иначе на следующий день сюда придет много женщин, с которыми ей придется делиться, и у нас снова ничего не останется. Козья голова, которая совсем почернела от пепла, – самая вкусная часть, и ее мама оставит на завтра.
Огонь угасал, Лкетинга и я постарались заснуть. Чтобы его длинные красные волосы не спутались и не потеряли цвет, он клал голову на трехногий табурет высотой примерно десять сантиметров. В Момбасе у него такой подставки не было, и поэтому он заворачивал волосы в платок. Для меня было загадкой, как можно спать на такой твердой, неудобной поверхности. Судя по всему, ему это не мешало, потому что он мгновенно уснул. Мне же, напротив, и во вторую ночь заснуть было трудно. Лежать было жестко, и мама громко чавкала, с наслаждением доедая мясо. Время от времени над моей головой кружились надоедливые москиты.
Утром меня разбудило блеянье коз и странное журчание. Через вход в хижину я увидела мамину юбку. Между ее ног струился журчащий ручеек. Видимо, женщины здесь писали стоя, а мужчины, судя по Лкетинге, делали это на корточках. Когда журчание прекратилось, я тоже вылезла из хижины и пописала, присев за маньяттой. Затем я подошла к козам и посмотрела, как мама их доит. После традиционного чая мы сходили на речку и принесли пять литров воды.
Вернувшись, мы обнаружили в хижине трех женщин, которые, увидев меня и Лкетингу, сразу вышли на улицу. Мама была очень недовольна, потому что перед ними приходили и другие – и у нее в доме не осталось ни чая, ни сахара, ни воды. По законам гостеприимства каждому гостю следовало предложить чай или хотя бы стакан воды. Мама сказала, что все женщины расспрашивали обо мне. Раньше ею никто не интересовался, пусть и теперь наконец оставят в покое. Я предложила Лкетинге сходить в магазин и купить хотя бы чай. Когда мы вернулись, перед хижиной в тени сидели несколько пожилых людей, являя собой образец безграничного терпения. Они сидели там часами и беседовали, зная, что мзунгу рано или поздно захочет есть и гостеприимство не позволит ей обойти вниманием пожилых людей.