Белая сирень

Нагибин Юрий Маркович

— Простите меня, добрый человек. Сам не знаю, чего несу. Как закон велит, так и будет.

— Лошадь мы конфискуем, потому краденая. — Полицейский несколько озлился. — По этапу пойдешь пешкодралом.

Странник никак не отозвался…

…Гуляет плеть по голой, гладкой спине, оставляя красные рубцы.

Потное лицо со стиснутыми зубами. При каждом ударе бывший самодержец великой державы, один из властелинов мира, закрывает глаза, затем вновь открывает их; при очередном вскиде

ресниц он видит себя на белом коне, въезжающим в Петербург после победы. Видит не ликующую, а кликушествующую толпу, женщин, целующих ему сапоги, стремя, слышит истошные вопли: «Благодетель ты наш!», «Спаситель!», «Милостивец!», «Солнце ясное!», «Отец родной!»…

А затем он слышит громкое: «Пятнадцать!», и самый сильный удар хлыста обозленного его молчанием экзекутора перепоясывает ему корпус.

— Спасибо, добрый человек! — поклонился Александр экзекутору.

— За что ты меня благодаришь? — удивился тот.

— Господь усилил твою руку в воздаяние за грехи мои. И ты не противился Господу из ложного человеколюбия. Спасибо, брат…

…Дорога. Бредут осужденные по этапу. В серой понурой толпе выделяется ростом бывший самодержец российский Александр, прозванный Благословенным…

…Привал. У костров греются этапники. Какой-то рваненький человечек, похожий на трактирного полового, выхватывает из костра прутиком печеную обуглившуюся картошку и протягивает Александру. Тот берет горячую картофелину и перекидывает из ладони в ладонь. Трактирный половой достает для себя другую картофелину. Извлекает из кармана сольцу в грязной тряпице. Они едят, пачкаясь в саже и обжигаясь.

— Болит спина-то? — спрашивает доброхот.

— Чепуха.

— А что сумрачный такой?

— Другое болит… За что на меня народ кинулся? Нешто я кому зло причинил?

— А на белом коне подъехал? Как император.

Александр пристально смотрит на товарища по несчастью.

— Одно прозвание — конь.

— Нельзя народ дражнить. Он и без того сволочь.

— Зачем так говорить? Сколько я за свои странствия хороших людей видел.

— Люди — попадаются. А народ — охальник, завистник и ножебой. Да и люди тоже — с виду тихонький, а колупни поглубже… Вот я, к примеру, купца зарезал.

— За что?

— Известно за что — за мошну.

— Ты беглый, что ли?

— Ага. Вроде тебя. Не помнящий родства.

— Мы с тобой одного поля ягоды, — сказал Александр. — Только меня каторга миновала.

— Значит, ты ловчее меня. Кому как повезет…

…Соляные копи. Трудятся люди с изъеденными солью руками, гноящимися глазами, в жестком просоленном тряпье. Среди них выделяется рослый бородатый старик, сохранивший опрятность одежды и телесную чистоту. Сейчас он отложил кайло, которым выбивал куски породы, ухватисто взялся за ручки груженой

тачки и покатил по неровной земле.

Он катит тачку мимо работающих людей — худых, истомленных, с чахоточным кашлем, рвущим впалую грудь.

Опростав тачку, старик перелопатил сваленное и хотел идти назад, когда его окликнул надсмотрщик:

— Эй, Не помнящий родства!

Старик неторопливо обернулся на голос.

— Пойди-ка сюда!

Старик, так же неспешно, сохраняя достоинство, подошел. Он был выше надсмотрщика на голову и куда шире в плечах. И видимо, ощутив свою плюгавость рядом с этим великаном, надсмотрщик, сам мужичок не слабый, кряжистый, сказал чуть ли не заискивающим голосом:

— Вот что, Федор Кузьмич, ступай в контору. Получишь бумагу и вались на все четыре стороны.

— Спасибо за добрые вести. — Федор Кузьмич чуть наклонил голову и пошел к приисковой конторе, высокий, статный, какой-то отдельный от всех человек…

…Контора.

— Куда тебя приписать? — спросил приисковый конторщик.

— Засиделся я. Целых пять лет на одном месте. Хотелось бы по земле побродить.

— Опять за старое? Хочешь еще пятак огрести?.. Припишись к месту, тогда и шастай.

— Смолокур Нефедов предложил келейку мне поставить в своем заказе.

— Это какой Нефедов? С Большой Ржанки?

— Он самый. Артемий Тихонович.

— Справный мужик. Вот к нему и топай. Ты теперь при бумажке. Но в города не суйся — заметут.

— А чего я в городах не видел? — улыбнулся Федор Кузьмич и отбыл…

…Лесопильня под деревней Большие Ржанки. Федор Кузьмич с напарником разделывают бревно. Появляется молодая женщина в деревенской юбке и баскетее и городских прюнелевых ботинках на пуговицах — местная учительница.

— Федор Кузьмич, дети собрались!

— Сейчас иду! — отозвался тот. — Руки сполосну и зараз буду.

Под деревьями у небольшой чистой избы, служащей школой, на скамейках перед вбитым в земле одноногим столиком сидели деревенские ребятишки. Они были как бы разбиты на четверки, поскольку хрестоматий было в четыре раза меньше, чем учеников.

Подошел Федор Кузьмич. Ребята встали и нестройным хором поздоровались.

— Здравствуйте, дети. Садитесь. Стихотворение выучили? Ну, кто начнет?

Но, видимо, не любили выставляться скромные сельские ребятишки, никто не откликнулся на призыв учителя.

— Давай, Варенька, ты, — указал учитель на белобрысую девчушку, почти съевшую указательный палец.

Варенька вынула палец изо рта и сказала, что она «выучила стишок еще вчера, но сегодня забыла».

Ребята засмеялись.

— Давай ты, Петя.

— «Зима, — сообщил Петя и надолго замолк. — Крестьянин тор… торженствует на дровнях обновляет путь». Федор Кузьмич, а чего он торженствует?