Белая сирень

Нагибин Юрий Маркович

— Ладно, ступай. Я мигом…

…У свежевырытой рыжей на снежном фоне могилы стоит отверстый гроб. В нем лежит маленькое, выработавшееся тело далеко не старой женщины — ее русая голова едва тронута сединой, в узловатых пальцах белый платочек. У гроба — пять-шесть соседских женщин и мальчик, принесший Старкову скорбную весть.

— Заколачивайте, — говорит Старков могильщикам. Лицо его сухо.

Глухо и скучно колотит молоток по шляпкам гвоздей. Ворона прилетела на соседнее дерево, сутуло уселась на

ветку и вперила темный зрак в привычную ей, кладбищенской старожилке, человечью печаль.

Стучат комья мерзлой земли о крышку гроба.

Вырастает могильный холмик.

К Старкову подошел благообразный старик в полушубке и волчьем малахае. Протянул ему узелок.

— От их степенства Феодора Евстахиевича.

— От кого? — рассеянно спросил Старков.

— От хозяина усопшей. Поминальное утешение, — с почтением к дарителю сказал старик, снял малахай, перекрестил лоб, поклонился могиле и важно пошел прочь.

Старков так же рассеянно пошевелил рукой сверток: уломочек домашнего пирога с вязигой, жамки, кусок колбасы.

— Немного же вы заслужили, маманя, за двадцать лет собачьей преданности.

Размахнулся и швырнул узелок с гостинцами в кусты…

…Старкова-узника вернул к действительности ржавый звук открываемой двери. Не меняя позы, он скосил глаза.

В камеру ступил надзиратель. Заботливо придерживая дверь, дал войти еще троим: прокурору, начальнику тюрьмы и врачу.

— К вам господин прокурор, — сказал начальник тюрьмы. — Может быть, вы потрудитесь встать?

— Это обязательно? — спросил Старков. — По-моему, только приговор выслушивают стоя. Вашу новость я могу узнать лежа. Еще успею и настояться, и нависеться.

— Что вы болтаете? — грубо сказал начальник тюрьмы. — У господина прокурора есть сообщение для вас.

— Я хотел напомнить вам, — красивым баритоном сказал прокурор, — что срок подачи прошения на высочайшее имя о помиловании истекает через два дня.

— Как время бежит! — вздохнул Старков. — Совсем недавно было две недели.

— Молодой человек, — взволнованно сказал врач, — жизнь дается только раз.

— И надо так ее прожить, — подхватил Старков, — чтобы не было стыдно за даром потраченные дни. Я знаю школьные прописи. И мне не будет стыдно.

— Не рассчитывайте на отсрочку, — каким-то сбитым голосом произнес прокурор.

— А я и не рассчитываю, — равнодушно произнес Старков и закрыл глаза.

Посетители покинули камеру. В коридоре врач сказал:

— Среди террористов нередки люди твердые, но такого я еще не видел, — и промокнул лоб носовым платком.

— Я не верю в подобное мужество, — покачал головой прокурор. — Это эмоциональная тупость. Отсутствие воображения. Душевная жизнь на уровне неандертальца. Он лишен всех человеческих чувств.

— Кроме одного, — тихо сказал врач, — ненависти.

— Тем хуже, — нахмурился прокурор. — Там, — он подчеркнул <…> а раскаяния.

…Камера.

Входят

те же люди: прокурор, начальник тюрьмы, врач и новое лицо — моложавый священник с жидкой бороденкой.

Старков встает. Он ждал их и потому в полном сборе: умыт, тщательно выбрит, застегнут на все пуговицы.

Сцена идет под громкую, торжественную, героическую музыку. Мы не слышим слов, да они и не нужны — все понятно по жестам и выражению лиц.

Прокурор зачитывает бумагу об истечении срока для кассационной жалобы, которым осужденный не воспользовался, в силу чего приговор будет приведен в исполнение.

Старков спокойно, чуть иронично выслушивает давно ожидаемое решение своей участи.

Врач берет его руку, слушает пульс и не может сдержать восхищенного жеста: пульс нормальный. Старков пожал плечами: неужели врач ждал иного?

К нему подошел священник, но был решительно отстранен.

Старкову накинули на плечи шинель, от шапки он отказался.

Процессия идет через устланный снегом двор. Вдалеке гремят барабаны.

Вот и виселица. Палач, подручный и петля ждут жертву.

Старков легко взбежал на помост. Расстегнул ворот. За ним поднялся священник с крестом. И снова Старков отстранил его. Он смотрит на морозный, искрящийся мир.

Ему хотят накинуть капюшон, он бросает на помост заскорузлый от слез и соплей его предшественников колпак. Сам надевает нашею петлю. Он стоит очень красивый, от светлых волос над головой — ореол.

Барабаны смолкают…

— Как хорошо! — шепчет Старков. — Как хорошо!..

И просыпается на тюремной койке в тот же день, с которого начался наш рассказ.

Да, это был только сон, а исполнения того, что ему приснилось, надо ждать три долгих дня, с хамом-санитаром, дураком-надзирателем, болью в плече, дурной пищей и вонючей парашей. Старков вздохнул, потянулся, ерзнув головой по подушке, и увидел женщину. Она сидела на табуретке возле изголовья койки.

Он поморгал, чтобы прогнать видение, но женщина не исчезла. Лицо ее, немолодое, приятное и терпеливое, было незнакомо Старкову. Спицы ловко двигались в ее руках. Это были маленькие руки с тонкими, длинными пальцами и миндалевидными ногтями. Аристократические руки, которым не шло вязальное крохоборство. Старков рассмотрел ее всю, наслаждаясь своей бесцеремонностью, ведь женщина не заметила, что он проснулся.

Внезапно что-то привлекло внимание Старкова. Он пошевелил плечами и потрогал бинты на ране. Скосив глаза, он увидел свежую, чистую, тугую марлю и понял, что эта женщина перевязала его, пока он спал.

— Вы сестра милосердия? — спросил Старков.

Женщина вздрогнула от неожиданности, и клубок шерсти скатился с ее колен. Тихонько охнув, она подняла его и сказала тихим, мелодичным голосом:

— Как вы меня напугали! Я думала, вы спите.

— Я и спал. Пока вы надо мной мудровали.