Белая сирень
Шрифт:
На сцене — мертвая тишина. Музыканты, затаив дыхание, пытаются уловить, о чем перешептываются два великих. Молодые и старые, красивые и неприглядные — все лица, все взгляды — все направлено на композитора и дирижера. Рахманинов смотрит на Стоковского.
Рахманинов (продолжает). Понимаете? «Обливиэн».
Стоковский. Ах, «обливиэн»!
Рахманинов. А что, хор не знает перевода?
Стоковский (разводит руками). Хоровые партии не прислали вовремя. Я потерял две репетиции, и хор зубрил слова на слух.
Рахманинов.
Стоковский. Боюсь, что нет.
Рахманинов. Не понимают, а поют. И как поют! Как играют!
Стоковский (шепотом). Вы удовлетворены?
Рахманинов (в тон ему). Исключительно хорошо!
Стоковский (кивает в сторону оркестра). А вы скажите им. Это им будет приятно.
Рахманинов (нерешительно). Не надо.
Стоковский (не слушая его). Господа! Маэстро Рахманинов скажет вам несколько слов.
Голоса из оркестра. Просим! Просим! Пожалуйста!
Рахманинов (музыкантам). Дамы и господа! Дорогие коллеги! Америка — страна лучших в мире оркестров. Но должен сказать вам, что ваш оркестр, Филадельфийский, наверное, лучший в Америке.
Шум одобрения протекает по рядам музыкантов. Лица их освещаются улыбками и гордостью.
Рахманинов. А какой хор! Ужасно досадно, что вы должны петь по-русски, не понимая. Текст Эдгара По изумителен! Как же вы будете петь, если будете понимать! (Он напевает.) «Забве-енье…» Обливиэн. Это душа, понимаете?
Голос из хора. А вы объясните!
Рахманинов. Что объяснить?
Голоса музыкантов. Все! Музыку!.. «Колокола»!.. Россию!.. Революцию!..
Рахманинов (улыбается). Вы, американцы, так нетерпеливы. Вы даже представить себе не можете, как вы счастливы, что у вас не было революции!
Молодой музыкант из группы деревянных инструментов (объявляет с озорной улыбкой). У нас была революция сто пятьдесят лет назад!
Рахманинов. Ну, значит, вам повезло, что она была сто пятьдесят лет назад и вы через это уже прошли. (Помолчав.) Ну что ж… Вы, наверное, слышали про русские колокола. Русская земля вот уже много веков была уставлена колокольнями. Первое, что я запомнил с самого раннего детства, — это звук колокола. Вся жизнь русского человека сопровождалась колокольным звоном — от рождения до смерти. Любовь — это свадебные колокола, а если пожар, чума или война, то колокольный набат возвещал беду. Последний раз колокол провожал человека до его могилы… Вот о чем эта поэма. Это — детство, юность, борьба и смерть… «Колокола», наверное, лучшее из всего, что я создал.
Голос из хора. Почему вы так считаете?
Рахманинов. Потому что мне кажется, что я в полноте выразил свои чувства… Чувства русского человека. (Он опускает голову и добавляет тихо.) Быть русским трудно.
Голос из хора. Почему?
Рахманинов. Потому что быть русским — значит терпеть. Нести свой крест, а это иногда очень трудно — смириться. Смириться, когда ненависть и кровь гнева и мести закипает в жилах… Рабское чувство мести. И труднее всего смириться со смертью. Вот в финале как раз и есть это примирение. Там, за примирением,
Рахманинов открывает партитуру.
Рахманинов. Вот здесь. Номер 475. Посмотрите!
Музыканты листают свои партии.
Рахманинов. Давайте отсюда, вот с этого места. (Говорит по-русски.) «И невольно мы дрожим, и рыдаем, вспоминаем». (Переходит на английский.) Прислушайтесь к альтам. Там у альтов вся сила… Весь секрет просветления. Давайте найдем силы для этого примирения со смертью…
Стоковский протягивает Рахманинову дирижерскую палочку, но он отрицательно качает головой, поднимает свои длинные белые руки и взмахивает ими. Хор и оркестр в едином дыхании подхватывают мелодию. Аккорд тянется волшебный и завораживающий. Стоковский с восторгом слушает, прикрыв глаза. Короткий взмах руками, и… музыка затихает. Восторженные взгляды, вдохновенные лица. У музыкантов нет слов, чтобы выразить, что они чувствуют. Пауза. Рахманинов смущенно улыбается.
Рахманинов (покашливая). Ну что ж, вот так. Извините за стариковскую болтовню.
Он поворачивается и спускается с эстрады. Музыканты с обожанием провожают взглядами его сутулую высокую фигуру. Стоковский стучит палочкой по пюпитру.
Стоковский. А теперь начнем все сначала.
Наступает тишина. Рахманинов садится рядом с Натальей.
Наталья (вполголоса). Говорил замечательно!
Рахманинов не отвечает. Он снова весь — внимание. Стоковский взмахивает руками, и зазвучала, полилась вступительная оркестровая фраза первой части, и могучим всплеском грянул хор. Такого Академия музыки еще не слышала. Фолли замер с открытым ртом. Руки Рахманинова вцепились в подлокотники кресла с такой силой, что побелели суставы. Рука Натальи ложится на руку мужа. Он поворачивает к ней отчужденное лицо.
Наталья. Ты помнишь тот день на Красной площади?
Рахманинов смотрит ей в глаза и медленно кивает. Мы приближаемся к его лицу. Восторженная музыка ликования уносит его к тому самому дню… уносит его на…
Синее небо. Солнце брызжет сквозь нежную весеннюю листву. Вся площадь заполнена народом. Украшенные флагами эстрады для депутаций. Гремят пушечные залпы салюта. Звучат фанфары. Стройными рядами выстроились полки. А со стороны Тверской улицы, украшенной большими щитами с вензелями Их Величества и государственными гербами, как океанский вал, движется, приближаясь к нам, грозный гул. Восторженные крики народа и громовое «ура» войск катится за поднимающейся к Красной площади процессией императорских карет. Каждая карета запряжена двенадцатью лошадьми. Блестят золоченые каски сопровождающих камер-пажей. Впереди кортежа на белом коне — император. Он в форме лейб-гренадерского полка. Широкая алая Андреевская лента перекинута через расшитый золотом мундир. Вдоль Кремля выстроился Преображенский полк с хоругвями и знаменами. Звучат фанфары, перекликаясь по всей площади. Царский поезд приближается к Спасским воротам Кремля.