Белая стена
Шрифт:
Теперь, может быть, станет понятно, почему в баре Зе Мигела охватил приступ злобной ярости. Виски в его представлении связывается с риском, опасностью, страхом, это напиток, с которым он имел дело в тревожные ночи, грозящие гибелью.
Когда ящики были выгружены, Зе Мигел договорился со старшим встретиться на берегу в Беато.
– Завтра, как свечереет. Хочу отблагодарить тебя и договориться о новом дельце. Работаем исполу, идет?!
Когда они сошлись вдвоем на пустынном берегу близ Беато, оба пустили в ход и кулаки, и ноги. Зе Мигел схлопотал больше, чем выдал, но зато руки потешил и обзавелся верным
Устав, оба почувствовали, что удовлетворены, и вместе вернулись в Посо-до-Биспо. Вошли в первую попавшуюся таверну обмыть раны водкой, и Зе Мигел потребовал шесть двойных красного. Только тогда они поглядели друг другу в глаза – открыто, без досады. Торжественно подняли стаканы до уровня носа в знак мира и дружбы и осушили залпом. Затем разбили стаканы о стойку и распрощались.
Когда Зе Мигел вышел, Баркасик возвестил присутствующим, торжественно покачав головой: – Вот парень так парень!.. И начал рассказывать, что произошло.
XXVI
Алисе Жилваз подозревает, что через два месяца ей придется покинуть дом, где она так долго жила сеньорой.
Придут судейские, продадут с молотка мебель, контрабандные ковры, фарфор и постельное белье, а еще семь люстр со стеклянными подвесками: Зе Мигел купил партию, а она распорядилась повесить по всем комнатам, одна попала в ванную. И зачем только ее Зе Мигел выписал из Лиссабона семь с четвертью метров книжек для трех стеллажей?
Люди смеялись, когда, садясь на унитаз, видели – люстру с подвесками. В городке узнали об этом и тоже смеялись. Но Алисе Жилваз не понимает, что тут смешного; она считает, что все это злобные пересуды завистников, ей не под силу их унять.
Алисе Жилваз велит приготовить ужин к половине девятого, суп с кориандром и яйцами и тушеную говядину, говядина тушилась в томатном соусе, должно получиться вкусно; но жена Мигела Богача не знает, что через два месяца ей придется искать по всему городу место домашней прислуги. Перед этим она узнает, что такое голод – безнадежный и постыдный, и голодать она будет, сидя на софе, той самой, на которой двумя выстрелами убил себя ее сын.
Ни одна из сеньор не придет составить ей общество, не позвонит, чтобы узнать, не нужно ли ей чего-нибудь. Жена лейтенанта Рибейро не пригласит ее в кино.
– Дона Алисе, вам надо отвлечься: не можете же вы до конца своих дней переживать это горе. Ваш муж не будет против, если вы пойдете со мной. Составим друг другу компанию.
Алисе Жилваз не спросит, не будет ли в фильме выстрелов.
Да, при звуке выстрела она всегда разражается рыданиями, странными, неблагозвучными: словно воет раненое животное. Когда это случилось с нею в первый раз, все остальные зрители услышали, в зале зажегся свет, люди подумали, случилось что-то. Потом ее отвели домой, и некоторые сказали, что все это преувеличения, достойные
Зе Мигел думает о жене, сидя в машине.
Сейчас он ведет со скоростью восемьдесят пять, шоссе полого спускается к Сакавену, Зе Мигел все сбавляет и сбавляет скорость, нажимает на тормоз, как бы полиция не остановила, только время зря терять. Он думает о жене, вечно она ставит себя в дурацкое положение, надоело, никак ее не обтесать, а ведь зналась с цветом общества – так полагает Зе Мигел в неизлечимом своем самомнении. Вторично замуж ей не выйти, не та женщина, любовником не обзавестись, бедная вдова, мужу которой все завидовали; в конце концов наймется в какой-нибудь дом среднего достатка, готовит она хорошо, понимает толк в приправах, чистоплотней не найти.
Ей неизвестно, что, в сущности, произойдет. Он никогда не разъяснял ей сути дела, хотя про закладные она знает. Жене нечего совать нос в его жизнь, мужские дела есть мужские дела, никаких советов, даже в постели. Когда предъявили первый вексель, он чуть было не попросил у нее бриллиантовые серьги, чтобы, заложив их в Лиссабоне, оплатить его. Но потом понял, что за этим векселем последуют другие, и решил не вступать в объяснения. По мнению Зе Мигела, в анормальности сына виновата жена, он ее кровь унаследовал, в этом Зе Мигел не сомневается, он так и не простил ей, что она во время его отлучки выпустила сына из дому, где отец решил продержать его взаперти до того дня, когда отправит за границу, в Германию или, может, в Англию – там на такие вещи внимания не обращают.
Из-за нее ему пришлось начать тот разговор с сыном.
Поток машин, эта огненная змея, жжет своими раскаленными извивами асфальт старой автострады в изнуряющей лихорадочной спешке. Новая автомашина дона Антонио Менданьи – один из беспокойных члеников ошалелой рептилии.
Зе Мигел вспоминает сына; Руй Мигел, казалось, спал на зеленой софе с золотистыми цветами, так потом рассказывали, лицо у него было такое спокойное, такое отрешенное, револьвер лежал у ног, на контрабандном алжирском ковре.
Это воспоминание будоражит ему нервы, он жмет на газ, чуть не налетает сзади на автоцистерну, но скорости не убавляет, сцепление – передача, выворачивается чуть не из-под самой автоцистерны, перед ним возникает другая автомашина, Зе Мигел сигналит фарами, прибавляет скорость, еще, девчонка вскрикивает, «феррари» проскальзывает между обеими автомашинами проворным и чутким существом, словно его кузов обрел эластичность и сжался, угодив в узкую расщелину между двумя металлическими стенами, готовыми растереть его в порошок.
Зе Мигел смотрит на соседнее сиденье и улыбается.
Зулмира с трудом переводит дыхание, завалившись на правый бок, свесив руки. Она закрыла глаза в миг опасности, но еще не открыла их и откроет не сразу. Она бледна, левая щека подергивается; волосы в беспорядке рассыпались по плечам, по темно-синей, плотно облегающей блузке со стоячим воротником. Зе Мигел видит в воображении ее груди – может, из-за них и не хочет, чтобы она осталась жить: белые, розоватые, черная родинка на левой, если бог меня пометил, стало быть, изъян заметил; и притрагивается к ним правой рукой, чтобы пальцы вспомнили почти полуторагодовалую близость. Захваченная врасплох, девушка взвизгивает.