Белая стена

Редол Антонио Алвес

К счастью, гараж недалеко.

Да и незачем уезжать куда-то далеко. Алисе Жилваз слышит два выстрела в глубине дома, в гостиной, что это было, господи? Слышит два выстрела и начинает плакать тихонько, еще приглушеннее, чем прежде, словно боясь разбудить кого-то, кто спокойно спит на зеленой софе. Она догадывается, что опоздала. И ей страшно оттого, что она опоздала. Прикладывает платок к губам, чтобы соседки не услышали, не понимает, что случилось, лучше не знать. Где же сын? Где же муж? Что произошло между ними, господи?!

XXIX

Через

полчаса звонит телефон, а она не подходит. Зе Мигел звонит из гаража, звонит настойчиво, просит свой номер и тотчас вешает трубку; он утратил представление о времени, раздражается, да ну же, барышня, да ну же!

Его настойчивость действует телефонистке на нервы, она объясняет:

– Я вызываю больше пяти минут, никто не подходит.

– Свяжитесь снова.

– Наверное, дома никого нет. Телефон в порядке…

– Но мне никак не поговорить, барышня. – А я что могу поделать, сеньор?!

ХХХ

Теперь уже ничего, барышня телефонистка. Да и что могла бы ты сделать?! Успокойся, не твоя это печаль. Пусть голову тебе заполнят голоса и номера, пусть оглушат тебя, как можешь ты слушать наши разговоры? Знаешь, я прихожу в ужас при мысли, что ты посвящена в такое множество моих тайн.

Не нервничай: ты не входишь в этот роман. Ты понадобилась мне только для того, чтобы описать эти полчаса, всего только полчаса, в течение которых другая женщина не хотела слышать твоего вызова, потому что боялась любого звука. И боялась потому, что все ее догадки были не так ужасны, как непосредственная реальность.

Перед сном – может быть, для того, чтобы не чувствовать себя таким одиноким, – я прошу тебя дать мне такой-то номер и беседую с тобой несколько мгновений, очень недолго, но твой голос остается со мной, составляет мне общество. У тебя красивый голос, да, красивый, это тебе уже говорили. Не испорть его. Голос у тебя голубой, ясный и нежный, а тебя вырядили в черный халат – в этой блестящей черной сарже ты кажешься такой печальной.

Не знаю, по ком ты носишь траур, может, по всем нам, может, только по юноше, который неподвижно сидит на софе, очень спокойный и отрешенный – абсурдной отрешенностью тех, кто избрал абсурд. В конце концов он стал презирать собственное тело – подумай, такой юный! – и захотел освободиться от него навсегда.

Отец его переживает теперь ту же драму, но по другим причинам. Чтобы истребить в себе самом то, что ему не по вкусу, он движется к самоуничтожению, потому что теперь лишь оно спасет его от иронии окружающих. Сообщники бросили его на произвол судьбы. Они видят, что он ранен, и преследуют его, окружают, покусывают, возбужденные, как учуявшие кровь акулы. Вокруг него акулы, что собрались попировать одним из своих же. Он сослужил им службу, но слишком уж быстро вознесся, это их обидело, а еще то, что им приходится якшаться с человеком низшего разряда.

Зе Мигел вырвался из безыменной массы благодаря своей дикарской силе, а теперь те, кто тянули его на свою сторону, отшвыривают его обратно, но он уже утратил сам себя, он сам себя свел на нет. Не усвоивший правил игры человек низшего разряда будет принесен

в жертву золотому тельцу, и теперь уже навсегда. А сам он считает, что проклят, хоть и не сознается в этом. Поэтому разрушительная сила его личности, как сказал бы психиатр, обращается медленно, но верно против своего носителя. Медленно – и со скоростью сто восемьдесят километров в час, в мощной автомашине, несущейся к белой стене.

Думаю, и ты тоже, телефонистка, согласилась бы поехать с ним, если бы он пригласил тебя, уговорил сесть в машину и прокатиться вдвоем: куда поедем? – в лесопарк Монсанто, по прибрежному шоссе?

Поскольку в этот момент ты чувствуешь на себе чужой взгляд, ты пожимаешь плечами, делаешь презрительную гримаску, а между тем и тебе никуда не деться от соблазнов автомашины, предмета, созданного человеком и пожирающего своего создателя – понемногу или мгновенно: жутковатый пир.

Наше время – разгар цивилизации, охватившей мир вещей. И в тебе, телефонистка, уже многое – от вещи, умеющей слушать, говорить, гулять, умилять, умолять, и кричать, и плакать; а когда ты думаешь, ты не думаешь, хотя тебе кажется, что да; и это хуже всего. Нет, я не хочу тебя обидеть. Но мы говорили об отце того юноши, сидящего на зеленой софе, – юноши, которому дали револьвер.

Психиатр сказал бы, что револьвер – абстракция, тем более что мальчик воспользовался им, чтобы убить самого себя; в конечном счете в чистом виде гнев отца, его стремление к убийству нашли свое выражение в ударах кулаком, которыми он пытался обезобразить лицо сына, надеясь таким путем сделать его другим человеком. Если бы кто-нибудь из нас сообщил Зе Ми телу, отцу, что гнев рождается во чреве у страха, он закричал бы, что никогда не испытывал страха, нет, чего нет, того нет, никогда, докажу через несколько минут; а ведь именно гнев и страх диктуют свою волю его рукам, сжимающим руль прожорливой машины, когда он, торжествуя, ведет ее к белой стене.

Как капельки воды, столетиями сочащиеся из мига в миг в глубине пещеры, в конце концов преображаются в камень сталактитов, так гнев и страх окаменели теперь в душе у Зе Мигела. Психиатр сказал бы, что у Зе Мигела гнев постепенно сосредоточивался на нем самом, так что в конце концов разрушительная сила оказалась направленной против самого индивидуума.

Обрати внимание, телефонистка, как усложняют психиатры то, что ты выразила бы так просто; а ведь тебе самой они упрощают жизнь, спасая тебя от бессонницы и от тревоги посредством облатки или таблетки.

XXXI

– Хочешь таблетку?

Зе Мигел слышит, но не отвечает. Вглядывается в поток огней, мчащихся перед ним и ему навстречу, словно не желая подвергаться риску до момента прибытия на выбранное им место.

– Давай остановимся возле какого-нибудь кафе, и ты примешь таблетку, дорогой.

– Зачем?! Никогда не принимал ничего такого. Зулмира открывает сумочку, роется в ней, ищет.

– Когда у меня расшалятся нервы, я принимаю одну-две и прихожу в норму.

Вертит тюбик в пальцах, показывая Зе Мигелу.