Белая тень. Жестокое милосердие
Шрифт:
В этом предложении было что-то оскорбительное, даже позорное, оскорбительное и позорное для обоих, пожалуй, даже для Чуймана больше, чем для Василя, в каждом слове улавливалось тщательно скрываемое унижение и корчилось самолюбие, а более всего покорное смирение. Можно было понять, что Чуйман взвесил все: спасал Марийку и покупал в то же время зятя, зятя, может, и не такого, какого хотелось бы, шалопутного, бесхозяйственного, а теперь еще, может, и инвалида, но что поделаешь. Видно, все еще помнил Ивана, которого хотя и не любил, но уважал. И вот теперь… Да где уж тот выбор? Видел, правда, какими петухами
Савва Омельянович еще, может, посомневался бы, но то, что обрушилось на него в эти дни, выбило его из житейской колеи. И теперь он сидел в хате у Василя притихший и униженный возможным отказом, а с ним и неотвратимостью отъезда Марийки на шахты.
Василь догадывался, что происходит у Чуймана в душе. К собственному его удивлению, это было ему даже немного приятно, но он сразу же переключился на другое, густая вьюга мыслей закружила в голове. Что делать? Куда податься? Не поздно ли?
— А Марийка? — спросил, и снова екнуло сердце.
— Это тебе лучше знать, — сверкнул из-под выгоревших на солнце рыжеватых бровей Чуйман. И было видно, что ему известно все.
Василь поднялся с примятой постели. Ему в руки падало счастье, но шло каким-то необычным путем, каким-то странным вывертом. Да и падало ли? В районе могут не послушать, могут не посчитаться ни с чем. Ну, тогда!.. Тогда он тоже поедет в Донбасс. Там тоже люди, тоже работа. Это только в селе наделали из тех шахт страхов. Его, конечно, может забраковать вербовочная комиссия, но поехать не запретит никто.
— Куда надо идти?.. — Он уже подпоясывал ремнем гимнастерку.
— В исполком, там и вербовщик сидит. — Савва Омельянович тоже встал. — Я еще не сдал лошаденку… Пойду запрягу…
— Я выйду на шлях… Может, попадется попутная машина… Все же быстрее… А если уж не будет…
Ему не хотелось ехать с Чуйманом. И, на его счастье, попалась машина. Правда, бензовоз, и место в кабине было занято, его как следует растрясло на металлическом мостике цистерны, к тому же и выпачкал мазутом галифе, зато доехал быстро.
Перед деревянным, обитым потемневшей от времени, некрашенной шалевкой домиком, в котором размещался исполком, Василь остановился, обдумывая, что скажет. Чувствовал, волнуется, и не хотел, чтобы там видели его волнение. Должен подавить свои чувства, должен сказать весомо, убедительно. Одернув гимнастерку, поправив ремень, строгим, почти военным шагом вошел в домик.
Был уже поздний час, но исполком в эти первые послеоккупационные недели работал почти круглосуточно. Председатель был у себя, разговаривал с лысоватым, неопределенных лет мужчиной. Василь присел в сторонке, ожидая, пока они закончат разговор, рассматривал председателя исполкома. Это был еще не старый человек с сухим, сморщенным лицом, с острыми стрехами бровей, в кожаной пилотской курточке — очевидно, фронтовик, наверное, еще и инвалид, хотя видимых следов увечья Василь не видел. Сидел председатель к Василю в профиль, и профиль его чеканился четкими линиями на блестящей синеве вечернего окна. Лысоватый мужчина ушел, председатель исполкома склонился над столом, что-то быстро черкнул карандашом
— Слушаю.
И таким сухим, таким рабочим было это «слушаю», так оно не шло к делу Василя, что первые слова застряли у него в горле. А тут еще зазвонил телефон, полевой армейский телефон — видимо, в городе еще не работала телефонная сеть, — председатель поднял трубку, прижал ее к уху плечом и сидел так, слушая телефон, Василя и что-то отмечая на бумаге.
— Подайте письменное заявление, — сказал он, кладя трубку.
Эти слова взорвали Василя.
— Какое заявление? — почти крикнул он. — Какое? Что я ее люблю? Да их ведь сегодня отправляют.
— Правда, такое заявление не напишешь, — улыбнулся председатель и повернулся лицом к Василю. И теперь Василь увидел его увечье: левый глаз был стеклянным. Председатель обеими руками провел от лба к затылку, поморщился и, превозмогая боль, снова улыбнулся. — Болит, окаянная, прямо разламывается. Простите. Давайте все сначала. Вы откуда?
— Из Позднего. Жура моя фамилия.
— А, Жура, — сказал председатель и протянул через стол руку. — Знаю. В газете читал. Партизанил?
Василю сделалось неловко, что председатель исполкома знает его, а он председателя нет, и в то же время исчезла скованность, и ему стало легче рассказывать.
— Мудреное твое дело, — сказал председатель, выслушав Василя, — но не безнадежное. Я ведь не думаю, — пощупал он его своим единственным глазом, — что ты для меня сочинил байку.
— Ну, что вы… — воскликнул Василь, но председатель остановил его взмахом руки.
— Пригласишь на свадьбу. — Повернулся к стене и дважды стукнул кулаком по тонкой перегородке. — Омельченко, пусть зайдет ко мне Козачук. — И опять к Василю: — А у меня к тебе есть дело.
А поскольку уполномоченный Козачук вошел сразу, председатель взял листок бумаги и подал его уполномоченному.
— Эта девушка не поедет. Она вот его, — движение руки в сторону Василя, — жена. А он партизан и председатель сельсовета. Ошибка вышла.
Уполномоченный свернул листочек и вышел. А Василь удивленно, ничего не понимая, смотрел на председателя исполкома. Пошутил тот или для большей значимости выдумал про сельсовет?
— Ну, ты все понял? — И взгляд единственного черного подвижного сверлышка под острой бровью уперся Василю в переносицу. — Выборы проведем в воскресенье. А дела принимай уже сейчас. То есть дел никаких еще нет, входи, так сказать, в курс. Заглянешь к Василенко, моему заместителю, он расскажет, с чего начинать.
Все это было так неожиданно и категорично, что Василь не знал, как ему поступить. Видимо, председатель исполкома и не мыслил отказа. А поскольку Василю сейчас было все равно, кем бы его ни назначили («там увидим»), он не стал отказываться. И еще подумал: если начнет отказываться, председатель может вернуть уполномоченного. Поэтому он поблагодарил, пожал протянутую через стол сухую руку и вышел.
К заместителю пока не пошел, решил обдумать все дома, побежал прямо к Козачуку.
— Где ты был раньше? — сказал дородный Козачук, недовольно прищурив черный, хитроватый глаз. — Сегодня ночью отправляем эшелон. Ну, да… — Поискал спички, прикурил погасшую папиросу и принялся складывать бумаги. — Поехали на станцию.