Белая тень. Жестокое милосердие
Шрифт:
Он отложил статью и взял у Нели текст, с которым она должна была выступить сегодня в три часа на защите своей диссертации. Неля села рядом, положила ногу на ногу, ждала. Он невольно скосил глаза на круглое, необыкновенно круглое, обтянутое капроном колено и так же невольно заерзал на стуле, отодвинулся вместе с ним. Поймав это невольное движение, фыркнул, подосадовал сам на себя. Да, он знал, что слишком многое упускает в жизни, что жизнь летит, а он упускает ее сладкие мгновения… Встречались ему молодые женщины, случались иные соблазны. Он знал, что, вероятно, пожалеет об этом. Но что-то другое говорило ему: разве может он сберечь в себе мгновения наслаждений, разве они что-то прибавят ему и разве, наконец, в том, последнем, страшном, когда придет пора лечь в глинозем, это его спасет?! Наверное, оно может немного утешить в старости — я пожил, я взял от жизни все, но и это обман, в тот миг он будет иметь ровно столько же, как и тот, кто
С какого-то времени Дмитрий Иванович стал требовательнее к себе. Знал, что какая-либо вольность в поведении с женщинами ему уже не к лицу по возрасту, да и была для этого конкретная причина, которая как раз Нели и касалась. А знали о ней трое: Светлана Кузьминична, Неля и он. Однажды, это было совсем недавно, два месяца назад, сидели они с Нелей, он прочитал рукопись ее автореферата и советовал, что переделать, что дополнить, что выбросить совсем, когда в кабинет внезапно вошла Светлана Хорол. И того, как торопливо он убрал руку с плеча Нели, как он покраснел, было достаточно, чтобы Светлана Хорол возненавидела Нелю сильно, затаенно, как только может ненавидеть женщина. В этот миг Дмитрий Иванович подумал, что его всю жизнь окружали красивые женщины. Была ли это случайность или какое-то сознательное стремление с его стороны?.. Но Неля Рыбченко… о чем-то подобном ему не подобало даже думать.
И Дмитрий Иванович чрезмерно серьезно посмотрел на Нелю и сосредоточенно, слишком сосредоточенно стал читать ее выступление. Однако ему не удалось прочитать его за один раз. Хлопнула от сквозняка дверь, в кабинет неуклюже, бочком вошел Юлий. На его продолговатом, наивном лице была написана решимость, почти вызов, он подошел к столу и положил перед Марченко иностранный журнал. Это было обычно, к нему часто приходили с такими журналами, там публиковались статьи о работе, подобной той, которую проводили они, он сам приучил своих младших коллег к этому, сам требовал «проверять пульс соперников». Из журнала выглядывала закладка, Дмитрий Иванович развернул его в том месте.
— Я плохо читаю по-французски, — сказал, почти извиняясь, споткнувшись уже на втором слове в заглавии статьи.
Юлий ткнул пальцем в закладку — на ней был перевод заглавия.
— Да вы просто молодец, здесь речь идет о той же мишени, что и у нас! — воскликнул Марченко, прочитав перевод и не замечая на лице Юлия жертвенной решимости. Схватил со стола красный карандаш и написал на обложке журнала большими буквами «Sine mora!» [8] и подчеркнул дважды.
— Журнал из академии, — сказал Юлий, чтобы остановить руку шефа, намеревавшуюся подчеркнуть эти слова третий раз. — По-французски у нас читают Пинчук и Бобров. — И быстро вышел из кабинета.
8
Немедленно (лат.).
Неле хотелось крикнуть, чтобы шеф не читал эту статью, она разволновалась, рассердилась на Юлия, а потом подумала, что, может, тот поступил не так уж и неправильно, раскопав в библиотеке журнал и положив его шефу на стол. Однако она не могла об этом долго думать, ее занимала собственная защита, и, понуждаемый ее взглядом, Марченко уткнулся в бумаги.
Выступление его удовлетворило, он еще раз похлопал Нелю по плечу, сказал, чтобы она не волновалась, что все будет хорошо, и даже проводил ее по коридору до комнаты, в которой она работала. У двери этой комнаты стояли Вадим, Юлий, Евгений, Степан — курили, разговаривали; увидев Марченко, все сразу смолкли, побросали папиросы и быстренько разошлись. Это удивило Дмитрия Ивановича — обычно сотрудники всегда радовались, когда он подходил к ним, во время перекура происходили самые откровенные, пожалуй, даже немного панибратские разговоры. А теперь они как будто убежали от него. Однако раздумывать ему было некогда: надо съездить в институт органической химии и в Президиум академии, потом защита Рыбченко, потом его собственное выступление на защите другого молодого претендента на соискание ученой степени — из Минска, и так до вечера. А вечером банкет, тоже словно бы неудобно не пойти. И он, не заходя в кабинет, пошел по ступенькам вниз.
Защита прошла успешно, только два голоса против, а это, как говорили мудрые люди, хорошо, ибо свидетельствует о принципиальности членов ученого совета, о серьезности проблемы и не вызовет подозрения ВАКа. Так случилось, что одно событие совпало с другим — днем рождения, и Неля пригласила своих коллег в ресторан. Чествовали именинницу в «Лыбеди», в малом зале, где низенький, разрисованный наивными лебедями потолок, разноцветные витражи и массивные квадратные колонны создавали атмосферу простоты и уюта. Тамадой был заместитель директора Карп Федорович Одинец, тамадой самозваным, но к этому привыкли, и на этот его второй пост
С ним никто не ходил обедать — не заплатит сроду, избегали ездить вместе в такси и ходить в кино.
Зато сейчас Одинец блаженствовал. Его круглая, как днище в бочке, улыбка сверкала на весь зал. Он и сам круглый, широкий, толстый, с лицом одичавшего эпикурейца — толстые плотоядные губы, крупные надбровные дуги, рыжие волосинки, выглядывающие из носа, — пожилой сатир, который становился сатиром на час, а может, наоборот — все время был сатиром, а научная и административная работа была его маской. На работе он часто шумит, топает ногами, а потом упадет в кресло и кричит так, что падают с оконных стекол оглушенные мухи:
— Вы меня доведете до инфаркта. Вы меня вгоните в гроб, — подхватывается и стучит пудовым кулаком по столу: — Но сначала загоню вас я!
Выдержать этот шквал умеет, пожалуй, один лишь Борозна. Он спокойно выжидает, пока Карп Федорович выклокочется, а потом кладет на стол листок и говорит:
— Эту бумаженцию подписали вы сами. Так что сами и расхлебывайте. А мне дайте то, что требуется.
Карп Федорович человек пробивной и хозяйственный. Тем он и держится, научных статей не пишет, он не настолько глуп, чтобы их писать и чтобы все увидели его глупость. Зато ни один юбилей без него не обходится. Одинец умеет выпить и поесть, в отличие от того же Дмитрия Ивановича, который всегда, даже за самым изысканным столом, глотает пищу наспех.
Для таких вот банкетов, а также для женщин у Одинца в запасе около десятка острот, коими он и впрямь способен развеселить общество, которое его не знает. Когда же остроты иссякают, он становится неинтересным, и тогда проступает наружу отсутствие такта, грубость, бесцеремонность. Сегодня каждого, кто входил в банкетный зал, он встречал одними и теми же словами:
— Ну, а при чем здесь ты?
Кое-кто, к примеру Дмитрий Иванович, хорошо знавший Одинца, отшучивался: «Я хоть на работу именинницу принимал, а вот чего ты примостился возле колбасы?» Но было несколько человек незнакомых, наверное Нелины товарищи школьных лет, соседи и родственники, — те конфузились, краснели, одна парочка попятилась было даже к выходу, и, только поняв по раскатистому смеху Одинца, что это шутка, несмело вернулась к столу. Борозна не подошел к Неле. То есть подошел, но не так, как ему хотелось, а в толпе, пожал руку, отступил в сторону, освободив место следующему поздравителю. А ему не хотелось освобождать это место, ему хотелось поздравить ее как-то особенно, просто и сердечно, — не решился. И только из-за того, что боялся смутить Нелю. Они лишь обменялись взглядами — она сверкнула на него счастливыми, полными любви глазами, — ему показалось, бросила в душу пучок лучей, они закололи, как малюсенькие иголочки, — тонко, мучительно, сладостно, и он зажал их в груди, боясь растерять. «Ты же видишь, — извинялись и радовались ее глаза. — Я должна, я вынуждена отбыть это. Мне тут хорошо, хотя вдвоем было бы еще лучше. Ты меня понимаешь, любимый?»
Он ее понимал, хотя и чувствовал нечто похожее на обиду, на досаду, что эти люди на некоторое время разлучили их, да еще и оттеснили его в сторону, заявляли на нее какие-то права, по крайней мере право разделить с ней радость, и совсем игнорировали его самого, его право, даже не подозревая об этом его праве. В то же время он ощущал досаду на себя. «Я, кажется, могу все, а вот этого не могу, — думал он. — Почему я не могу подойти и сказать: «Милая, любимая, я люблю тебя и по-особенному желаю тебе счастья в этот вечер». Я еще ни разу не сказал ей «милая». А я ведь думаю именно так. А вот сказать не умею. Это во мне так глубоко, что страшно извлекать на поверхность, чтобы оно не тускнело. Оно такое стыдное…» Он подумал по-деревенски «стыдное» и понял, что оно связано с застенчивостью, заложенной в нем с детства.