Белая женщина

Маковецкий Михаил Леонидович

Самые дорогие Эйлатские гостиницы стоят на берегу моря, протянувшись почти непрерывной полосой от египетской до иорданской границы. Гостиница Herous была самой близко расположенной к Иордании. Специалистке по производству туалетной бумаги там делать нечего. Её месячный заработок с трудом покрывает проживание в течение дня в самом дешёвом номере этой гостиницы. Но возлюбленная Абдуллы Второго туда и не стремилась. Пройдя по украшенному затейливой решеткой мосту на приграничный пустырь, усеянный палатками самых экономных гостей Эйлата, она, стараясь не наступить на морских ежей, зашла в воду. Температура воды в районе Эйлата круглый год равна двадцати пяти градусам. Но после тридцати пяти градусов в тени вода казалась ледяной. Отплыв метров десять от берега, она согрелась. Приятная прохлада придала ей бодрости. Бросив прощальный взгляд на залитую огнями набережную Эйлата, она взяла курс на королевский дворец. Проплыв в течение получаса,

она вышла на берег и пошла в сторону дворцового парка. Ровно через две минуты ей посчастливилось встретить охрану.

Охрана западной и прибрежной части дворцового комплекса систематически отлавливает разного рода клоунов, штурмующих дворцовые стены со стороны Эйлата и, не вступая с ними в беспредметные беседы, передают в руки израильской полиции.

— Почему вы голая? — спросила ее сотрудница полиции.

— Я купалась ночью, — ответила работница Офакимской фабрики по производству туалетной бумаги.

— Что вы делали возле королевского дворца? — поинтересовалась женщина-полицейский.

— Мне была назначена встреча, — охотно ответила ночная купальщица. — Я возлюбленная монарха. Уверена, мой король ждет меня до сих пор.

Через полчаса санитарная машина увозила её в Офакимскую психиатрическую больницу.

— Как, — воскликнул, увидев её, доктор Лапша, — Вы снова прекратили приём лекарств, которые я вам назначил?

— Я была влюблена, — созналась работница фабрики по производству туалетной

бумаги.

— Оформляйте её, — сказал доктор Лапша, и возлюбленная Абдуллы Второго попала в надежные и заботливые руки медицинских братьев и сестер.

Первым начал беседу Ян Кац, задав тактичный вопрос:

— Кто ваш избранник?

Иорданский монарх Абдулла Второй, — было ему ответом.

А у тебя половая губа не дура, — одобрил её выбор офицер безопасности Офакимской психиатрической больницы. Он также счёл нужным побеседовать с нарушителем государственной границы.

— И насколько далеко зашли ваши отношения? — Кац попытался загладить грубость офицера безопасности и вернуть беседу в интеллигентное русло.

— Акты нашего слияния были почти первобытны, — просто ответила любимая

женщина короля Иордании.

— А как вы предохранялись? — спросила практичная Фортуна.

— Абдулла Второй пользовался королевским презервативом, — удивляясь наивности своих собеседников, ответила новая пациентка отделения судебно-психиатрической экспертизы.

— Не нравится мне все это, — прервал её офицер безопасности, — романтики много. И чем королевский презерватив отличается от кондома простолюдина?

Подозрительно мне все это.

— Ничего подозрительного здесь нет, — неожиданно заявил Кац. — Вот у нас, в Офакиме, в доме будущего мэра города, среди ночи обкакался маститый кинорежиссер. Вот это действительно странно.

Офицер безопасности Офакимской психиатрической больницы очень негативно относился к попыткам посторонних лиц вмешиваться в ход его оперативно-розыскных мероприятий. Попытка же вмешательства в святая святых, вмешательство в ход анализа добытой им информации, когда следствие почти закончено и злоумышленник уличен, вызывало в нем законное негодование.

— Может быть, одаренный автор поэмы «Под» ознакомит нас с произошедшим в доме будущего мэра в стихотворной форме? — с откровенной издёвкой спросил он Каца.

— Да и чистосердечное признание изменит его положение к лучшему.

Горько усмехнувшись, Кац подбоченился, выплюнул жвачку и степенно начал свой сказ, раскачиваясь, как молодой еврей на молитве:

Как Борщевский наш, свет Борисович Погостить зашёл к Косте славному, К Косте славному, мэру нашему. Слово за слово. Время позднее. И Борщевский наш собрался честь знать. Да супруга его, Кости славного, Девка белая да румяная, Позвала свет Борисыча, деда яркого, Деда яркого, одаренного Не тащиться в даль, в ночь ненастную, В ночь ненастную в Ливна малое В Ливна малое и неблизкое: «Не езжай ты наш, свет Борисович, Оставайся спать в нашей горенке. Поспишь ночку здесь, а позавтракав, Ты отправишься в путь асфальтовый». И послушал её свет Борисович, Не сумел возразить девке белой он. Постелили ему койку в горенке, Койку в горенке рядом с кухонькой. Но проснулся он в ночи в два часа, В

ночи в два часа писать хочется. Писать хочется, но не можется, Шевелится кто, рядом, в кухоньке, Рядом, в кухоньке, дышит громко он, Дышит громко он и прерывисто. А сходить в туалет и пописати Нет возможности мимо кухоньки. Режиссера того, одаренного, Так приспичило, так измучило, Что не вынес он мук жестоких тех, Мук жестоких тех. Приоткрыл он дверь. Приоткрыл он дверь, дверь на кухоньку. А на кухоньке в ночи в два часа, В ночи два часа Костик славный наш, Костик славный наш, мэр наш будущий Девку белую да румяную, Да румяную, в позы разные, В позы разные, в позы всякие Ставит Костик наш, мэр неизбранный. Вячеслав же наш свет Борисович Писать хочет так, что стоять невмочь, Что стоять невмочь. Но да выход есть! Рядом с горенкой, в тихой спаленке Спал малец у них, дитя малое, Дитя малое, несмышленое. Режиссер то наш был находчивый Был находчивый. Удивлялись все. Взял дитяти он, дитя малое, Дитя малое, дитя чистое И отнес его на постель свою, На постель свою в свою спаленку. Ну а сам в ночи точно в два часа, В ночи в два часа в постель писает, В постель писает в тихой спаленке, В тихой спаленке усмехается. Ну да Бог у нас, он не фраер ведь, Он не фраер ведь, видит всё насквозь. Вот вернулся наш свет Борисович, Свет Борисович в свою горенку, А постель его вся обкакана Вся обкакана сверху донизу.

Кац кончил мелодекламацию, и в судебно-психиатрическом отделении повисла тишина. Пациенты и медицинский персонал смотрели на автора поэмы «Поц» как завороженные. Всеми фибрами души Ян ощутил всенародное признание. Затянувшуюся паузу нарушил больничный раввин, который сегодня проснулся от острого желания провести с кем-нибудь беседу душеспасительного характера и забрёл в отделение судебно-психиатрической экспертизы в поисках потенциальной жертвы в среде сумасшедших правонарушителей. Будучи свидетелем литературного триумфа младшего медбрата, больничный раввин встал и сказал:

— Я всегда был почитателем дарования Каца, увековечившего свое имя поэмой «Поц». Но новое произведение Яна оставило меня потрясенным до глубины души.

Ну да Бог у нас, он не фраер ведь, Он не фраер ведь, видит всё насквозь.

В моём понимании, и я думаю, что люди верующие меня поддержат, эти строки являют собой подлинную вершину человеческого духа, возвышающуюся как заснеженная вершина пика Сынов Ислама (бывший пик Коммунизма) над безымянными пригорками. Готовя себя к поприщу раввина, мне довелось писать дипломную работу на тему: «Rocking of the Jew during a pray as the key factor of formation of Russian literary tradition» (Раскачивание еврея во время молитвы как ключевой фактор формирования русской литературной традиции). Эта тема поистине безгранична и я, естественно, не могу полностью раскрыть её в своем маленьком импровизированном докладе. Но мне бы хотелось остановиться на крупнейшем явлении в русской литературе в советский период, которое во многом определило дальнейшее развитие русской литературы в двадцатом веке. Я имею в виду роман Ильфа и Петрова «Золотой Теленок».

«Васисуалий Лоханкин раскачивался, как старый еврей на молитве», — пишут классики. В течение длительного периода времени я наблюдал, как раскачиваются молящиеся евреи разных возрастов, и пришел к однозначному выводу, что все раскачиваются одинаково. Васисуалий Лоханкин раскачивается в тот трагический момент своей жизни, когда от него уходит Белая женщина. То, что это именно она, не подлежит сомнению. Ильф и Петров особо подчеркивают, что у неё большие белые груди. Мы не можем пройти мимо этого факта. В тридцатые годы двадцатого века молодые евреи на молитвах уже не раскачивались. Молились и, соответственно, раскачивались евреи старые.