Белинда

Райс Энн

— Эй, послушай, мы ведь девчонки из Далласа! — воскликнула Триш, а потом она, Джилл и мама обменялись только одним им понятным многозначительным взглядом, и все трое дружно рассмеялись, хотя вид у мамы был довольно грустный.

А затем наступил черед прощальных лобзаний и объятий. И тут мама не выдержала. Она сразу как-то растеклась. Она отчаянно разрыдалась, и уж кому-кому, как не мне, не знать, что такие вот неудержимые слезы всегда предваряли ее попытки что-нибудь сделать с собой. Она всхлипывала и давилась слезами, так что Марти пришлось срочно

увести ее в спальню еще до отъезда подруг.

— Я отвезу их в аэропорт, а ты побудь пока с мамой, — сказал мне Марти. — Я не могу позволить им уехать вот так.

Мама плакала, сидя на кровати. А сиделка в белой униформе уже делала ей укол.

Тот факт, что ей начали делать инъекции, меня несколько напугал. Мама всегда принимала лекарства, причем самые разнообразные. Но уколы?! Мне неприятно было видеть, как игла входит в мамину руку.

— Что вы делаете? — спросила я сиделку.

В ответ та жестом дала мне понять, что, дескать, не надо волновать маму.

— Солнышко, это всего лишь обезболивающее. Но это какая-то другая боль. Не настоящая, — сказала мне сонным голосом мама и, положив руки на бедра, добавила: — У меня здесь будто ожог. Там, где они это сделали.

— Мама, что они сделали? — удивилась я.

— Разве твоя мама не красавица? — перебила меня сиделка.

— Так что они сделали, мама? — продолжала настаивать я.

Но тут я и сама все увидела. Мамино тело изменилось. Ее бедра стали значительно тоньше. Они убрали у нее лишний жир. Вот что они сделали. А потом мама объяснила мне, что операцию произвели в кабинете у доктора, называется она липосакцией и это совсем не опасно.

Я была в ужасе. Мне всегда казалось, что все считают мамину красоту идеальной. Какое право они имели переделывать ее фигуру! Они просто сумасшедшие. Марти сумасшедший, что позволил ей сделать липосакцию! Она ничего не ест, напичкана лекарствами, а теперь еще и теряет жировую прослойку! Безумие какое-то!

Затем сиделка ушла, и мы остались с мамой вдвоем. От дурного предчувствия у меня засосало под ложечкой. Я испугалась, что мама опять может сказать мне нечто неприятное. Мне вовсе не хотелось оставаться с ней наедине. Мне не хотелось даже находиться подле нее.

Но она уже была где-то далеко и не могла мне ничего сказать. Укол явно подействовал.

Она сидела на кровати в ночной рубашке и выглядела грустной, некрасивой и какой-то потерянной. Я смотрела на нее и неожиданно поняла очень странную вещь. Я знала каждый дюйм ее тела. Ребенком я провела возле нее, наверное, тысячу ночей. Она даже по ночам покидала Леонардо Галло, чтобы проскользнуть ко мне в кровать и заснуть, уютно устроившись рядом со мной. Я знала каждый изгиб ее тела, знала, как приятно лежать, свернувшись калачиком в ее объятиях. Я знала, какие у нее волосы на ощупь и как от нее пахнет, и знала, откуда они откачали лишний жир. Я могла с закрытыми глазами нащупать эти места.

— Мама, может быть, Триш и Джилл останутся, если ты их хорошенько попросишь, — неожиданно для себя

сказала я. — Мама, они точно вернутся.

— Я так не думаю, Белинда, — тихо отозвалась мама. — Нельзя вечно покупать людей. Их можно купить только на время.

— Мама, но они ведь любят тебя, — попробовала возразить я.

— И ты тоже должна пойти своей дорогой. Правда, моя дорогая? Тебя ведь здесь никогда не бывает.

Она смотрела прямо перед собой и говорила так медленно, что мне стало не по себе.

— Скажи мне, мама, — начала я, — неужели это именно то, чего ты хотела?

Она попыталась подложить под голову подушку, но шарила руками вслепую, машинально разглаживая простыни, точно пыталась найти нечто невидимое.

Я ласково уложила ее, откинула покрывало, помогла ей устроиться поудобнее, а затем аккуратно подоткнула одеяло.

— Дай мне очки, — сказала я.

Но она даже не шелохнулась и продолжала лежать, уставившись в потолок. Тогда я сняла с нее очки и положила на прикроватную тумбочку рядом с телефонным аппаратом.

— А где Марти? — вдруг спросила она и попыталась сесть. Она смотрела прямо на меня, но без очков, естественно, ничего не видела.

— Он поехал в аэропорт. Будет с минуты на минуту.

— Ты ведь не уйдешь, пока он не вернется? Ты побудешь со мной?

— Конечно. Ложись и постарайся уснуть.

Она бессильно откинулась на подушки, будто из нее выпустили воздух. Потом она протянула мне руку, словно хотела меня удержать. Она закрыла глаза. Я уж было решила, что она отключилась, но тут она снова протянула руку, пытаясь нашарить сначала очки, а потом — телефонную трубку.

— Мама, твои очки здесь, — сказала я.

Мы по-прежнему были в Калифорнии, за окном еще был день. А я сидела возле нее, пока она наконец не заснула. Я потрогала ее руку, рука была холодной. Я оглядела спальню. Устланная белым ковром огромная белая комната, вся в атласных драпировках и зеркалах. Даже ее ночная рубашка и шлепанцы были из того же материала, что занавески и покрывало. На мой взгляд, ужас-ужас. Ничего личного. Но хуже всего была сама хозяйка спальни.

— Мама, ты счастлива? — прошептала я. — Ты получила что хотела?

На Сент-Эспри она проводила дни, а иногда ночи напролет на террасе в лекарственном дурмане, клюя носом над своими книжками, над своим пивом или перед своим телевизором. И так долгих четыре года. Или больше? Неужели все было настолько плохо?

Но она не слышала меня. Она крепко спала, а рука ее была холодной как лед.

Я прошла в свою комнату, закрыла дверь в коридор, расстелила кровать, бросила через стеклянную дверь взгляд на патио. Дом казался притихшим и спокойным. Наверное, мне еще ни разу не приходилось оставаться в пустом доме одной. Обслуга уже ушла в свои домики на заднем дворе. Даже садовник не копошился саду. Беверли-Хиллз словно вымер. И никто в жизни не догадался бы, что где-то далеко за стенами сада с апельсиновыми деревьями находится Лос-Анджелес со всей его грязью.