Белинский
Шрифт:
Русский мыслитель далек от натуралистического понимания красоты. Он видит сочетание объективного и субъективного в категории прекрасного. Красота, по его мнению, по-разному воспринимается различными людьми или совсем не воспринимается, если у человека не развито эстетическое чувство. Одна и та же красота может различно пониматься даже большими художниками. Белинский указывает, что у Жуковского природа была романтической, что поэт вкладывал в нее романтическую жизнь. Пушкин же воспринимал природу реалистически. Восприятие природы у Пушкина и Гёте тоже было различно. Пушкин, говорит Белинский, созерцал ее удивительно верно, но не углублялся в ее тайный язык; она была для него «полная невыразимого, но безмолвного очарования живая картина» (3, 7, 351). Для Гёте природа была раскрытой книгой идей; подходя к ней пантеистически, он заставлял ее высказывать свои сокровенные тайны. Белинский показывает, как различно воспринимается красота мадонны Рафаэля: одними — как неземная красота, таинство которой открывается только внутреннему
Развивая свое учение о красоте, Белинский приходит к мысли, что ее понимание в том или ином обществе зависит от исторических условий, что оно меняется с изменением общественной жизни людей. Греки, говорит он, понимали женскую красоту только как красоту строго правильную, с изящными формами, оживленную грацией. В средние века искали главным образом красоты нравственных качеств, духовной красоты, которая была сосредоточена в лице, в глазах. Однако, добавляет критик, средневековые ценители красоты впали в другую крайность, и женщины на их картинах кажутся бестелесными. Белинский далее утверждает, что современное ему представление о женской красоте выше прежних представлений о ней: это понятие далеко и от идеала древних, который сводится только к физической красоте, и от бесплотного идеала средних веков.
Белинский размышляет над проблемой прекрасного и безобразного в искусстве и приходит к выводу, что художественное произведение вправе изображать не только красоту, но и ее антипод — безобразное, так как в действительности они существуют как единство противоположностей. При изображении только одной стороны этого единства жизнь не будет воспроизведена в ее истинности, а где нет истины, там нет и красоты. Красота же художественного произведения может состоять в таком изображении безобразного, которое означает его отрицание и порождает стремление к прекрасному.
Итак, всесторонний анализ категории прекрасного ведется Белинским под углом зрения примата действительности по отношению к искусству.
Белинский подвергает критике теорию «чистого искусства», утвердившуюся в немецкой идеалистической эстетике и начавшую распространяться в России. В начале своих теоретических исканий он сам одно время разделял эту теорию. «Мы сами, — пишет он, — были некогда жаркими последователями идеи красоты, как не только единого и самостоятельного элемента, но и единой цели искусства» (3, 6, 275–276). Но уже в начале 40-х гг. он отказывается от этой теории и заявляет: «Изящество и красота еще не все в искусстве» (3, 6, 275). Критик говорит, что изменение его взглядов на художественное творчество является не изменой его прежним убеждениям, а переходом в познании этого предмета с низшей ступени на высшую. «Понятие об искусстве не алгебраическая формула, всегда мертво неподвижная. Заключая в себе много сторон, оно требует развития во времени каждой из них, прежде чем дастся в своей полноте и целостности» (3, 6, 276). Белинский видит, что теория «чистого искусства» стала средством борьбы против творчества передовых русских писателей, и опровергает ее. Сначала он пытается сделать это, утверждая, что «чистое искусство» не соответствует современным требованиям. Произведения, говорит он, не имеющие ничего общего «с историческою и философическою действительностью современности», не возбудят сочувствия, так как теперь искусство есть «осуществление в изящных образах современного сознания, современной думы о значении и цели жизни, о путях человечества, о вечных истинах бытия…» (3, 6, 280).
В статьях 1847 г. Белинский, подходя к проблеме как материалист, дает более глубокую критику теории «чистого искусства». Он доказывает ее научную несостоятельность, развивая мысль о том, что такого искусства никогда и нигде не было и не могло быть, что оно не может существовать как «чистое», изолированное от других сфер жизни. Критик подтверждает это как раз теми фактами из истории искусства, на которые ссылались обычно его противники для обоснования своей точки зрения. Искусство древних греков, говорит Белинский, как будто бы близкое к идеалу «чистого», в действительности выразило собой все элементы религиозной, политической, государственной, гражданской и частной жизни эллинов; его нельзя понять, не зная исторической и внутренней жизни этого народа. Кажется, что к «чистому искусству» приближается живопись итальянских школ XVI в. Но и особенности этой живописи, по мнению Белинского, порождены той эпохой: картины, как и в средние века, написаны на библейские темы, однако их религиозное содержание уже «мираж». Еще более неудачной, говорит критик, является ссылка «рыцарей небывалого чистого искусства» на Гёте, который в действительности был вполне сыном своего века и своей страны. «„Фауст“ есть полное отражение всей жизни современного ему немецкого общества. В нем выразилось все философское движение Германии в конце прошлого и в начале настоящего столетия. Недаром последователи школы Гегеля цитировали беспрестанно в своих лекциях и философских трактатах стихи из „Фауста“» (3, 10, 310).
Эстетика Белинского была теоретическим обоснованием того направления в искусстве, которое его противники именовали «натуральной школой» и которое потом вошло в
Белинский показывает, что «натуральная школа» — живое, глубоко национальное направление русской литературы, борющееся за ее народность, т. е. за обращение к жизни народа, за выражение лучших, высших сторон его духа. Указывая, что новое искусство взялось служить важнейшим общественным интересам, Белинский видит в этом его силу. Он отстаивает социальные функции литературы, ее преобразующую роль в жизни России. «Отнимать у искусства право служить общественным интересам, — пишет он, — значит не возвышать, а унижать его, потому что это значит — лишать его самой живой силы, т. е. мысли, делать его предметом какого-то сибаритского наслаждения, игрушкою праздных ленивцев. Это значит даже убивать его…» (3, 10, 311).
Эти мысли Белинского были истолкованы некоторыми дореволюционными и современными иностранными писателями, например Боуманом (см. 47), как «утилитаристское мировоззрение», «вульгарный утилитаризм», как «порабощение искусства». С другой стороны, представители вульгарного социологизма в нашем искусствоведении пытались использовать глубокие суждения великого критика о зависимости искусства от действительности и о его активном влиянии на жизнь для обоснования своих схем. В действительности «философия изящного» Белинского не имела ничего общего с вульгарной точкой зрения, сводящей эстетическое к социально-экономическим отношениям и классовым интересам. Он всегда указывал на специфику искусства, на самоценный характер эстетического, на колоссальное значение проблемы искусства, как такового. «Без всякого сомнения, — пишет он, — искусство прежде всего должно быть искусством, а потом уже оно может быть выражением духа и направления общества в известную эпоху» (3, 10, 303). И еще: «Чтобы быть выражением жизни, поэзия прежде всего должна быть поэзиею» (3, 7, 319). Если в произведении поднимаются важные вопросы, но оно «не ознаменовано печатью творчества и свободного вдохновения», то оно не будет служить идее, которой посвящено, и может дискредитировать ее. Из этого Белинский делает вывод, что критика должна быть не только исторической, но и художественной. Он утверждает, что первым делом критика должно быть определение эстетического достоинства произведения, так как, не будучи художественным, оно не представляет ценности ни в каком отношении.
Указывая на связь искусства с действительностью, с общественной жизнью, Белинский не упрощает эту связь, как это делают вульгарные социологи. История искусства, по мнению критика, зависит от истории общества, но не детерминируется ею фатально. Он видит переплетающееся влияние разнообразных причин, порождающих то или другое литературное явление. Среди этих причин критик в своих статьях о Пушкине отмечает и принадлежность художника к определенному классу. Но Белинский далек от схемы, по которой классовая принадлежность определяет все творчество поэта. Так, говоря о Пушкине, он на первый план выдвигает общечеловеческое в его поэзии, народный характер его творений, их историческое значение, выходящее далеко за рамки эпохи.
Доказывая, что искусство играет активную роль в жизни общества, Белинский вместе с тем относится резко отрицательно к попыткам превратить его в «удобное средство для доброй цели» (3, 7, 319) — в средство для поучения людей. Он высмеивает «мертвое понятие о пользе поэтической формы для выражения моральных и других идей» (3, 7, 319), отрицает дидактическую поэзию как не соответствующую уровню современного состояния искусства. Критик считает, что настоящий художник не может быть подчинен интересам какой-либо литературной партии. Он пишет, что поэт «должен быть органом не той или другой партии или секты… но сокровенной думы всего общества, его, может быть, еще не ясного самому ему стремления. Другими словами: поэт должен выражать не частное и случайное, но общее и необходимое, которое дает колорит и смысл всей его эпохе» (3, 10, 306). Белинский выступает за свободу творчества. Он доказывает, что литературное произведение, написанное по приказу, не может быть художественным. Он говорит, что поэзия, «помня свое божественное происхождение, не любит ливреи» (3, 6, 370).