Беллатрикс. Перезагрузка
Шрифт:
Глядя в эти глаза сразу верилось, что она всё поймёт, и мы делились с ней своими “страшными тайнами”, рассказывали то, что не рассказали бы никому другому.
Мы бегали помогать ей — сами, по своей воле, даже очередь у нас была, потому что всем нравилось у Алевтины Григорьевны или — бабушки Алевтины. А ещё помощников своих она всегда угощала блинами с вареньем. Голодными мы не были, бывали у нас и пирожные, и торты — по праздникам или дням рождения, что, учитывая наше количество, случалось не так уж редко. А фрукты — хоть самые простые яблоки — и вовсе были постоянно. Но те блины мы все обожали больше
Уж Анна Михайловна запрещала порой к ней бегать, потому что мы там едим-угощаемся, а пенсия-то не резиновая. Алевтина Григорьевна была одинока — мужа потеряла в войну, а детей у неё не было. И ей, видно, тоже было от нас теплее.
Но та — другая старуха тоже, наверное, была одинокой. А какая же разница между ними! И назвать её иначе чем старухой было невозможно и немыслимо. То есть были и другие прозвания — ещё менее ласковые, но тёплые слова бабушка или старушка не вязались с ней совершенно. Каждая встреча с ней выбивала меня из колеи. И однажды, было мне тогда лет восемь, наверное, после очередного “особого дня”, кошмарной ночи и столкновения со старухой, улыбавшейся, как мне показалось, по особому зловеще, я прибежала к Алевтине Григорьевне.
Как я и надеялась, она задала мне вопрос, который обычно задавала, если видела, что с кем-то из нас что-то не так. Это был даже не вопрос, а, скорее, приказ.
— Нук, — говорила старушка, сурово сдвинув брови, — рассказывай!
Именно так — не “ну-ка”, а “нук”. И плотину прорывало тем быстрее, чем больше тяготило то — невысказанное.
Я выложила Алевтине Григорьевне всё-всё про свои ужасные сны и про беды, которые эти сны то ли предвещают, то ли накликают.
Выслушав меня, Алевтина Григорьевна проговорила:
— Ты это мне брось, девка. Виноватить ещё себя вздумала. Я тебе молитву напишу на бумажке — “Отче наш”. Вот и читай её, как страх нападёт. Ну и сама я за тебя помолюсь. Не боись, Настасья, это ещё не страх. Так — маета одна.
Алевтина Григорьевна со вздохом поднялась, подошла к большой иконе, что висела у неё в красном углу, как положено — покрытая вышитым рушником, вдумчиво осенила себя крестным знамением, поклонилась низко, постояла, почти беззвучно шевеля губами. До меня донеслись только слова “заступи сироту”. Снова поклонилась и подошла ко мне, прижавшейся в уголке на старом диване.
— Забегай вечерком, как минутка будет. Молитву возьмёшь. Да не потеряй! — погрозила строго пальцем.
Но куда больше меня напугали её последующие слова, произнесённые как-то чуть ли не виновато, да и смотрела старушка при этом в сторону, что было совсем на неё не похоже.
— Ты, Настасья, мимо той бабки, что на другом конце, от магазина недалече живёт, поменьше бегай. И не подходи к ней. Будет говорить тебе что — не отвечай и не слушай. А пуще всего — не бери у неё ничего и ничего ей не давай. Поняла ли? — тут Алевтина Григорьевна снова посмотрела на меня, но уже не с той привычно-родной строгостью, а с какой-то иной, пугающей суровостью, какой я не видела у неё никогда — ни до, ни после того разговора.
— Поняла, — закивала я быстро-быстро.
Не очень-то и хотелось! Но загвоздка была в том, что “бабка” жила как раз на подступах к магазину, куда нас то и дело посылали за хлебом и молочкой. И короткий путь
Завидев нас, детей, она обычно улыбалась, но улыбка выходила такой фальшиво-зловещей, а взгляд оставался таким холодным и острым, что… лучше бы она не улыбалась, честное слово!
Старуха часто подзывала нас к себе, заводила какие-то бессмысленно-сюсюкающие разговоры, жаловалась на немощь и болезни, просила помощи по мелочи — принести из магазина батон хлеба или пакет кефира, поднять палку, на которую опиралась при ходьбе или ещё какой-нибудь мелкий предмет — роняла она их с удивительной регулярностью.
Летом мы старались “просвистеть” мимо её дома бегом или обходили, но зимой — по гололёду, весной и осенью — в слякоть и грязь — с этим было тяжелее. Однако после слов бабушки Алевтины я изо всех сил старалась избегать любых встреч с противной и пугающей старухой. Всех остальных Алевтина Григорьевна тоже предупреждала, но… дети есть дети.
Женя, одна из наших девчонок, взяла как-то у неё карамельку и на следующий день слегла. Болела долго и тяжело, врачи ставили то один, то другой диагноз. А потом вдруг нашли бруцеллёз и обвинили наших воспитателей — Анну Михайловну с мужем — дядей Семёном, что мы у них пьём некипячёное молоко, хотя никто нам сырого молока никогда не давал.
У воспитателей были неприятности, и мы, дети, ужасно испугались, что наш детдом расформируют и распихают нас по другим — самым обычным, где всё совсем не так — даже сравниваться невозможно!
Проверки шли чередой, мы жались друг к другу, как щенята на морозе, и изо всех сил старались вести себя хорошо, но это мало помогало.
И тогда Алевтина Григорьевна научила нас пойти всем вместе в церковь в воскресенье и заказать молебен за Женю и за Анну Михайловну с дядей Семёном.
Через неделю нам сообщили, что бруцеллёз не подтвердился, и нас оставили в покое. Женю ещё долго лечили непонятно от чего. У неё были проблемы с суставами и она едва могла ходить по дому. В конце концов списали всё на её сомнительную, как и у большинства из нас, наследственность. Но постепенно ей всё же стало лучше. Особенно после того, как Анна Михайловна стала заваривать Жене какие-то травки, что, как я видела, приносила Алевтина Григорьевна.
Но сама Женя, да и все мы, помнили про ту карамельку и, наплевав на хорошее воспитание и на “старшим надо помогать”, что так старательно прививала нам мама Аня, не подходили больше к той старухе ни за какие коврижки. Даже если она кричала на всю улицу, что ей нужна помощь, что батон хлеба принести некому и тому подобное.
Поселковые, кстати, вели себя так же, хотя я и слышала, что кое-кто из них к ней бегает тайком. Старуха явно промышляла колдовством, и все её боялись.
Несколько лет жуткие сны меня почти не беспокоили. Как только приближалось то — прежнее — необъяснимое беспокойство и страх, я начинала читать молитву, давно выученную наизусть, так и засыпала, повторяя её. А на другой день в доме обычно случались всякие мелкие неприятности, вроде рассыпанного сахара или соли, разбитой чашки или пары синяков, и только я знала, что это тот самый — “особый” день.