Беллинсгаузен
Шрифт:
— Даже совпадают последние мгновения! «Капитан упал в воду лицом вниз, и тут неё его закидали железными и бамбуковыми копьями, и начали наносить удары... до тех пор, пока не погубили наше зерцало, наш свет, нашу отраду и нашего истинного вождя. Он всё оборачивается, чтобы посмотреть, успели ли мы погрузиться в лодки».
Оставшийся за Кука сам смертельно больной капитан Клерк принял мудрое решение: он отказался от карательных мер, чего требовали офицеры-артиллеристы, а добился мирным путём выдачи останков Кука. Прах великого моряка предали морю, 23 февраля 1779 года английские корабли покинули злосчастную бухту...
За время полезных и умных бесед на шканцах и в каюте Беллинсгаузен и Строганов прониклись друг к другу уважением и признательностью за то,
Догадывался ли Строганов, что капитан «Минервы», как бы в предчувствии будущего, из разговоров о знаменитых мореходах и чтения их трудов извлекал много полезного? На своём экипаже проверял Беллинсгаузен их лучшие опыты. В борьбе с той же цингой или желудочными заболеваниями Кук ввёл жесточайший режим питания. Кислая капуста, лук, чеснок, настой хвои потреблялись в большом количестве. Тех же, кто отказывался от них, он наказывал плетьми. Сам человек рослый, выносливый и неприхотливый, с зычным «боцманским» голосом, которым он отдавал чёткие, как мушкетный выстрел, команды, перекрывая рёв бури, — он во всём подавал пример и пользовался у моряков непререкаемым авторитетом. Концы он вязал лучше ветерана-боцмана, у штурвала с ним не мог сравниться ни один рулевой, у него не было равных в скорости ставить или гасить паруса.
Не обладая внешним обаянием, сухой, резкий, порой жестокий, Кук предъявлял огромные требования к тому мореплавателю, который отваживался идти незнакомой дорогой. Пережив угрозу оказаться выброшенным на рифы на совсем неуправляемом из-за безветрия корабле, он сделал признание, в котором Фаддей уловил очень важные черты его трудного характера.
«Судьба моряков таит превратности, которые всегда ожидают их при плавании в неведомых водах, — сознавался Кук в дневнике, где вообще крайне редко упоминал о собственных переживаниях. — Если бы не то удовлетворение, которое испытывает первооткрыватель даже в том случае, если ждут его только пески и мели, эта служба была бы невыносима, особенно в столь удалённых местах, как эта страна, и при скудости съестных припасов. Мир едва простит путешественнику, если он, открыв землю, не исследует её; его не оправдают перенесённые невзгоды, и его обвинят в трусости и отсутствии настойчивости — все в один голос объявят его личностью, непригодной для плаваний, совершаемых ради открытий. С другой стороны, если мореплаватель смело встретит все опасности, но результаты путешествия будут неудачны, его сочтут дерзким и неблагоразумным. Первое обвинение вряд ли может быть предъявлено мне, а если мне повезёт и мы преодолеем все препятствия, с которыми придётся столкнуться, о втором не станем и говорить.
Может показаться, что с моей стороны было неосторожностью пробыть среди этих островов и мелей так много времени. Но следует иметь в виду, что плавание совершалось лишь на одном корабле; необходимо принять во внимание и многие другие обстоятельства. Если бы мы не посетили этих мест, мы не смогли бы тогда ответить, является ли эта земля материком или группой островов, что живёт и растёт на ней, соединяется ли она с другими землями».
«Только такой человек, — думал Фаддей, — мог совершить много открытий. Удалив с карт Южный материк, он нанёс на неё Новую Зеландию, восточное побережье Новой Голландии, Новые Гебриды, Новую Каледонию и множество других островов. Каков бы ни был его характер, кому бы он ни служил, Кук в мореплавании останется звездой первой величины».
Так размышлял о великом англичанине не мальчик-кадет и не безусый юноша-гардемарин, мечтавший о потрясающих плаваниях, а много повидавший военный моряк на исходе третьего десятка лет, когда уже не приходилось думать о благополучной карьере. Но встреча со Строгановым растревожила душу, подала надежду — едва уловимую, призрачную, капризную, как фортуна...
В предрассветных сумерках выявились сиреневые берега Босфора. На правой стороне помигивал Румелифенери — европейский маяк. Вскоре стал виден и против него стоящий Анадлуфенери — анатолийский маяк. В зрительную трубу увидел Фаддей крепости с батареями орудий. Здесь надо было останавливаться,
Фаддей разбудил камердинера, попросил потревожить барона по срочному делу. Из спальни скоро вышел Строганов в светлом шёлковом халате. Фаддей объяснил ситуацию, добавив, что можно, конечно, пренебречь установленными турками правилами, когда они были в силе и гоноре, и теперь смело пройти через пролив прямо к городу.
— Тем более другие иностранные суда так поступают через одно на другое, а мы как-никак россияне, — добавил Фаддей, сделав упор на последнем слове.
— Коль так считаете, поступайте по-своему, — согласился посол. — Через сей момент я поднимусь к вам на мостик.
Капитан приказал рулевому входить в створ маяков, а вахтенному мичману велел не убавлять парусов ввиду тихого ветра и на бизань подать сигнал: «Иду в Стамбул».
Четверть часа спустя подошёл Строганов, уже свежевыбритый, умытый, в светло-сером дорожном сюртуке и цилиндре. Он оглядел оба берега — в зелени и цветах. Между деревьями кой-где проглядывали, а где и виднелись открыто крепостные стены и артиллерийские батареи.
— Ишь, как берегутся от нас турки! Прямо спят и видят неприятелей.
— А может, не напрасно? — осторожно спросил Фаддей. — Сколько войн вела Россия, чтоб завоевать этот проход к Архипелагу — морю Средиземному?!
Посол с хитринкой в глазах посмотрел на моряка, которому, как и всем черноморцам, хотелось бы услышать утвердительный ответ и заглянуть в собственное будущее. Однако ответил хоть уклончиво, но с достаточной откровенностью:
— Пока, в ближние годы во всяком случае, туркам опасаться нечего.
Барона Строганова посылали сменить российского посла Андрея Яковлевича Италинского. Тому исполнилось семьдесят три года, по причине старости он давно просился в Абшид. В инструкции, данной новому посланнику в Турции, ясно говорилось о главной цели его миссии: добиваться упрочения мира. От него министр иностранных дел Нессельроде требовал не подгореть между двумя огнями. С одной стороны, христиане, покорённые Портой во времена её могущества, теперь видели в ней дряхлеющего колосса, готового рухнуть от малейшего движения извне. Турецкая империя скатывалась в ряд самых отсталых государств со слабой промышленностью, торговлею, искусствами, мореплаванием. Многим горячим головам казалось: стоит бросить спичку, и разгорится пожар. С другой стороны, Порта ещё сохраняла огромные территории, обладала богатыми природными ресурсами и возможностями их использования. К её сокровищам примеривались европейские государства — Франция, Англия, Австрия, германские княжества. Они старались держать Турцию в состоянии деградации, постоянно указывая на главного врага и ближнего соседа — Россию.
Об этом думал сейчас посол, глядя на внешне мирные, холмистые, роскошно-изумрудные берега Босфора.
А Беллинсгаузен просто любовался райской красотою босфорского прибрежья. (Он вспомнит о нём, когда будет проходить через серый и скучный Зунд в Балтике на пути в Южный Ледовитый океан). Нет, неспроста многие народы хотели владеть проливами, а ещё больше городом, который от маяка Анадолухисары уже открывался в знойном мареве. Через него проходила торговая дорога из Европы в Азию и Африку.
В бухте Золотой Рог отстаивались корабли в бури, неприступные стены защищали город от нападения с моря. В древности его звали Византией. Когда император Константин в 330 году разбил своего давнего врага Лициния, он не захотел оставаться в Риме и перевёл столицу сюда, назвав Новым Римом. Император стремился к тому, чтобы молодая столица превзошла прежний Рим красотой и величием, перевёз сюда лучших мастеров и зодчих, мраморные и медные колонны, мощи святых и древние рукописи. Он и его ближние преемники израсходовали на стройку более трёхсот пудов золота. Название Новый Рим не прижилось, а утвердилось как Константинополь.