Белое, черное, алое…
Шрифт:
— Судя по этому, Пруткин уже тогда в случайные хаты не лазал, работал по наводке?
— История об этом умалчивает. А вот третий срок получил уже в пригородном районе, за кражи из оставленных дач. Аппаратура, одежда, продукты.
— Как его туда занесло?
— В нашем районе он жил в коммуналке с матерью, это есть в одном из приговоров. После первой отсидки вернулся к ней, а потом мать, наверное, умерла, и после второго приговора он свою жилплощадь потерял, — тогда еще выписывали, если срок больше шести месяцев; отсутствуешь больше шести месяцев, теряешь право на жилье. А в пригороде у них дача была — так, хибара какая-то, времяночка, не чвановский дом,
— Мы-то отрабатывали версию о бандитских разборках, с учетом угроз в адрес Чванова. А местные считали, что кто-то пришел хату бомбануть. Искали потихонечку специалистов, а вот он — специалист — на расстоянии вытянутой руки, три остановки на автобусе. Пришли его спрашивать, а он — бац! — явку с повинной. В печке ножичек, на курточке кровь, все в цвет.
Белое, черное, алое…
— Бац! Явку-то с повинной он, наверное, не сразу? Местные с ним немножко поработали?
— Может быть. Но когда я подключился, он охотно рассказывал, как пришел кражу совершать и что из этого вышло. И следов побоев я на нем не видел. Если он чей-нибудь человек, я могу проще узнать.
— Интересно, каким образом?
— Все равно все сведения об агентах в компьютер загоняются.
— А кто тебе их даст?
— А это уже мои проблемы. Все, приехали!
Василий Кузьмич пожелал меня видеть по своим скорбным делам. Как воинственный Катилина при каждом удобном случае напоминал, что Карфаген должен быть разрушен, так и добродушнейший Василий Кузьмич начертал на своем знамени:
«Вертолет должен сидеть в тюрьме!»
Я по токсовскому трупу сделала все, что пока было в моих силах, и ждала результата согласований на высшем уровне по вопросу, кто в дальнейшем примет это дело к производству. По логике вещей, его надо было объединять со взрывом в лифте и серьезно браться за вертолетовских бойцов, которые, судя по всему, не были семи пядей во лбу, раз додумались только до того, чтобы вытащить взрывника-наблюдателя из его логова на чердаке и поколоть на заказчика, а дистанционный пульт к взрывному устройству отобрали и выбросили во дворе. И сочли, что тем самым предотвратили покушение на «папу».
В принципе, я бы и сама с удовольствием поработала по этому делу, уж больно красивая картинка складывалась из показаний жильца квартиры под чердаком — Епанчинцева, записи вертолетовского телефонного разговора со своими цепными псами, рапортов, которые предоставила Федеральная Служба Безопасности (надо еще подумать, как превратить их в доказательства), и результатов осмотра трупа. Да плюс следы ботинок покойника на чердаке. Да плюс еще одна запись телефонного разговора Вертолета с неизвестным, который напоминал ему о годовщине. Так что это дельце в перспективе могло слиться с делом об убийстве Чвановых, что еще больше подстегивало мое нежелание выпускать этот злосчастный взрыв из рук.
Вот по этому поводу Василий Кузьмич, как выяснилось, и собирался бить челом.
— Радость моя, — сообщил он, прихлебывая чай, и не забыв и мне налить, — ты знаешь, что учудил этот сукин сын, Лагидин? Мы его после обнаружения трупа так плотно взяли в наблюдение, плотнее некуда, и даже в квартиру микрофон воткнули, так эта сволочь сделала ход конем и в больницу залегла. Якобы с сердечным приступом, аж в реанимации окопался.
— А может, у него и правда сердчишко прихватило? — со смехом сказала я. — Труп-то в сводку дали?
— Ну, а как не дашь? —
— Ну, значит, он уже в курсе, что труп нашли.
— Ну и что? Вряд ли он в курсе, что у его бойцов на хвосте комитет висел, а мы слушали его телефон. Если про это не знать, попробуй этот труп привязать к Вертолету: где он, а где область.
— Может, вы и правы, — согласилась я. — Хочу только добавить, что, и зная все это, Вертолета пристегнуть к убийству тоже будет проблематично. Если только его бойцы не поплывут. Поди докажи, что он давал команду убить. Если его припереть тем, что у нас есть, ну признает он, что велел порасспрашивать взрывника с пристрастием, а что те его грохнули, так извините — это эксцесс исполнителей. Перестарались ребята. А он позаботится о том, чтобы ребятам в зоне не очень тоскливо было. За недонесение по новому кодексу уже не наказывают, нет такой статьи. А укрывательство с его стороны не докажешь. А даже если докажешь — извольте, господин Лагидин, получить по приговору суда штраф в размере пятисот минимальных размеров оплаты труда, или в размере вашего \ двухмесячного дохода. Он еще и судье премию приплатит в размере двухлетнего дохода. Там в санкции еще арест есть, от трех до шести месяцев, и лишение свободы на срок до двух лет, но об этом и мечтать нечего. Проще ему доказать уклонение от уплаты налогов.
— Значит, его бойцы поплывут, — уверенно сказал Кузьмич.
— Ну, дай-то Бог.
— Машечка, я чего хотел-то: может, пугнуть его немножко? Нам-то в больницу лучше не соваться, а вот ты бы съездила, переговорила бы с лечащим врачом, справочку бы взяла, даже с ним не надо беседовать…
— Да мне никто и не даст с ним беседовать, он в реанимации ведь лежит. Я могу поговорить с врачом, только вы не боитесь, что он после этого вообще за границу сдернет? Он ведь пока что в лучшем случае свидетель, мера пресечения в отношении него не избрана, и свободу его передвижений никто пока не ограничивал.
Сказав это, я поняла, чего добивался Кузьмич. Раз они так тотально обложили Вертолета, им надо было, чтобы он зашевелился — что-нибудь ляпнул под запись, какие-нибудь указания дал исполнителям убийства или еще каким-то образом обнаружил свою причастность к этому. Значит, надо спровоцировать его активность. Ну ладно, спровоцируем.
— А куда он залег, в какую больницу?
— В «четверку», в кардиологию.
— Да-а? Вертолет лежит в реанимации на соседней койке со Скородумовым? — удивилась я.
— С каким Скородумовым?
— Ивановским охранником, отставником фээсбэшным. Еще интереснее! Они там друг друга не передушат?
— Вряд ли, — успокоил меня Кузьмич. — Там вся вертолетовская гвардия его охраняет.
Я улыбнулась, не подозревая, что охрана и впрямь налажена весьма солидно.
Когда мы с Кораблевым подъехали к пандусу приемного отделения больницы, встать нам оказалось, некуда. Все пространство сплошь было заставлено сверкающими джипами и бээмвэшками. Больничный транспорт сиротливо жался по стеночкам. Наконец Леня нашел какую-то щель и приткнул свою машину туда.
— Где тут кардиология? — спросила я Леню.
— Реанимация кардиологическая на пятом этаже, — сейчас на лифте поднимемся.
Мы вошли в здание больницы, и первым, во что уперся мой взгляд, были два крепких молодых человека, сидящих на скамеечке возле лифта и разгадывающих кроссворд в каком-то ярком журнале. По мере нашего приближения к лифту они подобрались, сконцентрировались, и когда Леня нажал кнопку вызова кабины, один из них поднялся и, подойдя к нам вплотную, тихо спросил: