Белорусцы
Шрифт:
Царица Мария Ильична хорошо заплатила Степану за работу, но половину отдал белорусцам с Таганки, которая как раз выгорела дотла, — плач стоял по всей Москве, — купил Ульянице красивые сапоги и турецкий платок, Варюшке подарил стеклянные бусы и цветастый набивной платочек, хозяйке, у которой жил, половник с резной ручкой и поливанный кувшин… Скоро ничего не осталось.
На большие праздники, особенно двунадесятые, Степан ходил в гости на Старопанскую слободу к Никите Батую, мстиславцу, — у него собиралось много белорусцев. Пили крепкую боярскую водку и рассказывали, кто как живет. Одни были полоняники,
Собравшись, обсуждали новости, какие кто слышал. Вот вышел указ перекрещивать белорусцев, поскольку в Литве были будто не истинно крещены. Вот появился некий расстрига — обещает конец света сразу после Рождества. Вот поймали трех воровских человеков, одного сразу забили до смерти, двух сдали стрельцам… Наговорившись, пели песни — свои, с которыми жили на родине.
Маці сына выражала, Месяцам аперазала, Зоркаю засцібнула, Доляю абгарнула…— Мне уже там не бывать, — сказал однажды Никита: с собой привез двух хлопчиков и здесь родил дочку. — А ты молодой, можешь сходить…
Тогда у Степана еще не было этой мысли: отправиться в Мстиславль.
И когда собрался, сказал Никите: «Пойду я». Тот сразу понял — куда. «С Богом», — тихо сказал и дал в дорогу полтинник.
— Тпру! — раздался позади голос. — Садись, подвезу.
Крупный мужик лет сорока, похоже, подвыпивший, насмешливо глядел на него.
Это было кстати: никакого села впереди не было видно, а ноги к вечеру гудели, как колокола.
— Куда путь держишь?
— В Амтислав.
— Ого, слышно было, в пень высек его князь Трубецкой… Откуда шагаешь?
— Из Москвы.
— Вона! Крепкие у тебя ноги. Ну и что твоя Москва? Жить там можно?
— Как везде, кому можно, а кому нельзя.
— Я, к примеру, в Москву не хочу. Как там жить, если столько людей? Одно хорошо: грошей там много.
Тем временем въехали в большое село Монастырщино. Остановились у старой избы.
— Иди ко мне, если хочешь, поночуй, — предложил мужик.
Очень кстати было приглашение.
— Найдется местечко?
— Сколько хочешь. Один живу… А чего в Амтислав идешь?
— Невеста у меня там.
— Ага, — сказал тот. — Дарунок ей несешь?
— А как же?
— Правильно, без дарунка нельзя.
Распряг конягу, завел в стойло, задал корм.
— Заходи, будешь ночевать.
В избе было пусто и голо, будто вынесли все вещи перед переездом. Стояла, конечно, большая печь, лавка у стены. Песок скрипел под ногами, на столе, кое-как сбитом, стоял немытый горшок с деревянной, криво выструганной ложкой. Однако все это Степана не касалось: живет человек как хочет и может.
— Чем в Москве на жизнь добываешь?
— Изразечник я. Поливанные изразцы делаю для храмов, — похвалился Степан. — Даже для царицы Марии Ильичны делал.
— Ого, — сильно удивился мужик. — Подкинула тебе целковых? Девке своей несешь?
— Ага, — сказал Степан и рассмеялся. — Несу, аж плечи гнутся. — Очень ему понравилось предположение, что несет Ульянице много денег.
Между прочим, насмешливая улыбка давно сошла с лица хозяина избы.
— Голодный?
— Поел бы.
— Репу будешь?
— Да хоть что.
Навалил вареной, но холодной репы в немытый горшок, соль поставил. Поели.
— Здесь будешь спать, — показал на лавку, кинул что-то вроде мешка, набитого соломой. — Перины нет.
Для Степана лавка — барское ложе. Положил котомку под лавку, с удовольствием вытянулся. Подумал, что это его последняя ночевка, а завтра последний переход. Вспоминал лицо Ульяницы, ласковые глаза, голос. Всегда улыбалась, завидев его. «Степушка, — говорила, как пела, — а я только про тебя подумала». Она — только что, а он — всегда. Даже и непонятно, как выдержал без нее целых три года.
Хозяин вскочил на печь и почти сразу громко захрапел.
Среди ночи Степан без всякой причины вздрогнул и пробудился. Показалось, тень метнулась от его лавки к печи. От догадки он обмер, опустил руку под лавку — котомки не было. Вскочил, кинулся туда, куда метнулась тень и сразу натолкнулся на хозяина.
Дрались впотьмах, бились кулаками, ногами, со стонами, глухими криками, но хозяин был сильнее. Он ударил Степана об угол печи головой и теперь бил его ногами, поднимал за ворот рубахи и бросал головой в глиняный пол. Наконец, вытащил из избы и бросил на землю.
Когда Степан пришел в себя, начинало светать. Он лежал на траве, на обочине дороги, а деревня была в стороне. С трудом поднялся, постоял, справляясь с болью во всем теле. Искать обидчика смысла не было.
Медленно продолжил свой путь. Чувствовал: губы распухли, затекают глаза. Теперь он обходил деревни стороной. Такому битому никто ничего не подаст даже через забор.
Переночевав в стогу сена между Монастырщиной и Мстиславлем, Степан поднялся рано и к городу подходил утром. День был ясный, и на холме, еще зеленом, уже занимались пожары осени. Он вглядывался в просветы между деревьями: жив ли город?
Пошел по дороге, что вела на Замковую гору. Поднялся на самый верх, туда, где были подъемный мост и ворота. За три года Замковая заросла молодым кустарником, березками и осинником. Были хорошо заметны следы пожарищ, не развеянных ветром, не смытых дождями. Новых построек здесь не было. Наверно, люди теперь сторонились этого места.
Чем ближе подходил к тем домам, что уцелели в пожарах, где стояла и хатка Ульяницы, тем медленнее шел и сильнее колотилось сердце. Да, появились новые хатки — незнакомые. По-видимому, пришлые люди хлопотали около них.