Белоснежка и Аллороза
Шрифт:
Но она не сознавала этого.
Она думала, что приехала в Южный медицинский госпиталь и ею занимаются тамошние врачи.
Она не узнавала меня.
Считала меня одним из врачей, обследующих ее.
Казалось, она ничего не помнила — где была, как вела себя, что пыталась делать днем и вечером.
Когда Роулз спустился вниз с несколькими чашками кофе, она потребовала, чтобы Черный Рыцарь был удален из помещения.
Никаких вопросов…
Только ответы.
Все они и были даны Сарой в беспорядочном и напряженном монологе. Сара умоляла пересмотреть ее дело, выпустить ее на свободу. Она говорила сама с собой. Говорила с Господом. Ему одному было ведомо, какие демоны терзали ее мозг.
Это было самое
…И, конечно, он не подозревал, что я слышала их телефонный разговор. Откуда он мог знать? Дома никого не было, когда я вернулась. Он, должно быть, считал себя в полной безопасности и позвонил своей маленькой Бимбо. Чистая случайность, что я узнала о ней и услыхала, что она говорила ему по телефону. О ужас, мой собственный отец! Я положила свои пакеты — я люблю это слово — пакеты,а вам оно нравится? Так мило, скромно, по-английски, не то что грубое, вызывающее американское — свертки…
От одного слова тошнит.
Итак, я сложила свои пакетына стол в холле: нигде никого, в доме тихо, в золотистом свете плавают пылинки. Девушка не знала, что ей предстоит в этот солнечный августовский день. О, как мало она знала, эта бедная маленькая девственница!
…Сложила свои пакеты и вспомнила, что должна была отвести «феррари» на станцию обслуживания. Ну, да уж слишком поздно сегодня, поеду завтра, часов в девять. Я пошла в библиотеку, чтобы позвонить тем людям, которые обслуживают иностранные марки, хотя сами вовсе не иностранцы, бедняжки, сняла трубку и услышала голоса.
Услышала, как они разговаривают.
Мой отец и женщина.
О Боже, Боже, Боже, что они говорили!
Я стояла ошеломленная, в ужасе от этих непристойностей. Белоснежка побагровела, краска залила ее девичьи щеки. Так же она покраснела, когда он расстегнул «молнию» на брюках, но это было в другой стране, и, кроме того, та девка умерла. Я никогда не любила ездить верхом, это была, конечно, его идея, папина. Милый папа с его блестящими идеями — такими, например, как посадить меня на лошадь и нанять Черного Рыцаря учить меня езде. О, он научил меня, ол-райт, «буду учить тебя, дорогая».
Я стояла там изумленная, растерянная, уничтоженная. Будучи девушкой, как я уже упоминала, я была охвачена стыдом, когда услышала эти страстные слова в жаркий августовский полдень. А если нет, тогда примите во внимание, что это просчет докторов, ученых-физиологов, потому что, как вы легко заметите, я как-то путаюсь относительно того, почему я была заключена в ту, первую Гробницу, когда все, что я сделала, — а что я сделала… почему я оказалась там? Я была невинна, как свежевыпавший снег. Я встала на колени только потому, что он заставил меня это сделать. «Прими меня, дорогая», — сказал он, потрепав Белоснежку по голове. Я перед ним на коленях, черные сапоги, начищенные до блеска, о, какие ужасные вещи говорила женщина по телефону, эти голоса…
Вы знаете, мой отец сказал: «Не то чтобы я ревнив», а она воскликнула: «Ого! Он не ревнив!» Чтобы поддразнить его. Молодой голос. Он называл ее Трейси, он называл ее Распутная Ведьма Трейси, но не упоминал ее фамилии. Трейси и Трейси. О, какие проблемы возникли у меня из-за этого! Как трудно было найти ее после того, как она довела его до сердечного приступа, — о, какие ужасные вещи говорила она ему по телефону!
Белоснежка — в роли невольного соглядатая — приходит к выводу: дорогой папа расстроен из-за того, что Маленькая Бимбо Трейси отправилась в Лос-Анджелес навестить старого друга, не посоветовавшись с Бедным Богатым Папочкой и не предупредив его. Теперь она вернулась, Маленькая Бимбо Трейси, и говорит папе, что он — ревнивый старик, даже в ваннуюне отпускает ее одну. Такие интимности!
Должна ли я теперь выражать их?
Я была в белом в тот день — Белоснежка была в белом, — белое платье, белые туфельки, белые, отделанные кружевами трусики-бикини, неумышленно, к моему удивлению, ставшие мокрыми, когда я слушала их разговор, эти хрипловатые голоса, интимные подробности, которыми они обменивались… Конь бил копытом, стоя позади. Бей сильнее копытом… О! Входи глубже, глубже, глубже, дорогой.
Он протестовал, конечно. Он был наверху, в спальне, которую делил с моей матерью, разговаривал с этой мерзкой потаскушкой, но он протестовал энергично, да, энергично, я должна добавить, он заявил, что вовсе не ревнив по натуре, обычная порядочность, продиктованная ее обязанностью информировать его о своем местопребывании. В конце концов, он оплачивает эти говенные апартаменты, в которых она живет, — такоеслово в устах моего отца! — позволяет ей пользоваться машиной, которая принадлежит компании, разрешает ей звонить по телефону Бог знает куда, и, конечно, в Лос-Анджелес, куда она уехала, не сказав ему. И что там за друг,могу я спросить, потребовал он, друг, которого ты навешала? Какой-нибудь старый бойфренд? Он негодовал, возмущался, но не ревновал.
Мои уши горели. Уши Белоснежки горели от стыда. Они горят и сейчас при одном воспоминании об этом сияющем, ласковом дне в августе, за две недели до того, как он умер. Сердечный приступ. Сердце не выдержало. Неудивительно, не правда ли? Страсть, звучавшая в их голосах по телефону… У меня у самой едва не случился инфаркт.
И тогда она сказала — этого я никогда не забуду, — она попыталась утешить его, начала умасливать своего благодетеля, Богатого Папочку Уиттейкера, нежившегося со своей уличной девкой в каких-то апартаментах, стремившегося в эти апартаменты и переживавшего по поводу того, что там происходит.
О Гораций, говорила она. Она называла его «Гораций», — о Гораций, как ты можешь быть таким мелочным! Я изнывала от тоски по тебе, когда была в Лос-Анджелесе. Умираю от желания видеть тебя. Я хочу, чтобы ты-то, что я хочу, — о, ужас!
Она сказала…
О, что она ему сказала!
Белоснежка слушает, трепеща от возбуждения.
Ее отец, ее Гораций, ее богатый щедрый папочка Уиттейкер обещает: он постарается.
Приезжай ко мне, командует Распутная Девка.
Постараюсь, снова говорит он. Раздается резкий щелчок, он вешает трубку наверху, в спальне. Я стояла — Белоснежка… Я стояла, дрожа, в библиотеке, не в силах сдвинуться с места, зажав трубку в руке, — она вдруг вытянулась, стала продолжением моей руки… Трубка и рука соединились, рука из белого пластика… Я пытаюсь высвободить трубку, но она, живая, сопротивляется, отказывается повиснуть на рычаге, она шумит и разговаривает, в ней оживают голоса! Раздаются шаги на лестнице, он спускается вниз, он внял ее призывам? Я встречу его внизу, в холле, посмотрю ему в лицо, Белоснежка и ее отец… Разве был у Белоснежки когда-нибудь отец? Простите меня, медики, вы лечите людей… Я… Я…
Жила некогда бедная вдова в ветхом домишке с двумя дочерьми — Белоснежкой и Аллорозой. Девушек прозвали так из-за цветов — белых и алых, которые росли и благоухали, эти кусты роз… Они расцветали весной, тра-ля-ля!
Точно.
Не было никакого отца, никакой вдовы, но как это было? Извините меня, я все это придумала, все из моей головы, — правда. Она не была вдовой, нет, конечно, нет. Распутная Ведьма не была тогда вдовой — во всяком случае, не в то время, когда были открыты карты в этом загоне для скота, в коридоре, где пылинки и ковер на лестнице неумолимо поглощали наши слова, шепот, шипение: ш-ш-ш, малышка, не плачь.