Беловы
Шрифт:
«О, мое дорогое дитя…» София задыхалась между приступами слез, когда Александра заключила свою мать в нежные объятия, предлагая тепло против подступающего холода – как внешнего, так и внутреннего, в то время как шепот наполнял пространство вокруг них, как хрупкое стекло, бьющееся под ногами: «Все будет хорошо». Но будет ли это? Могут ли простые банальности предотвратить реальность? Боль снова вспыхнула в груди Софии – буря, подпитываемая любовью, затерянной среди ожиданий общества, построенных на незыблемом фундаменте, опасно близком к тому, чтобы рухнуть под тяжестью их историй, безвозвратно переплетенных на протяжении поколений прошлого – и все это достигло кульминации здесь сегодня вечером, среди проблесков, быстро исчезающих во мраке, наряду с мечтами, разбитыми безвозвратно.… И так они и оставались переплетенными вместе – мать и дочь, – пока темнота опускалась за оконными стеклами, окрашенными в коричневый
В тишине глубокой ночи, когда луна заливала мир своим серебристым сиянием, некая тяжесть нависла над старинным домом, приютившимся среди шепчущих сосен. Большая гостиная с ее изысканной мебелью и богатыми гобеленами была освещена мерцающим светом свечей, отбрасывавшим танцующие тени на стены. Именно здесь Лев Николаевич уютно устроился в плюшевом кресле, его поведение было таким же мрачным, как бархатные шторы, обрамляющие окна. Бокал рубинового вина мерцал в его руке, ловя отблески света, похожие на мимолетные воспоминания. Петр, его сын – молодой человек, оказавшийся между детскими мечтами и суровой реальностью, – стоял перед ним, борясь с бурными эмоциями, которые бушевали в нем, как морская буря. Воздух был полон невысказанных слов и тяжелых обвинений; предательство ощутимо повисло между отцом и сыном.
«Отец», – голос Петра дрожал, но в нем слышались стальные нотки. «Как ты мог так поступить с матерью?»
Его взгляд пронзал мрак, пока он искал ответы на вопросы, слишком болезненные, чтобы сформулировать их полностью. Лев Николаевич глубоко вздохнул; это был звук, порожденный годами бремени, слишком тяжелого для одной души, чтобы нести его в одиночку.
«Сын мой», – начал он медленно, каждое слово взвешивалось по невидимой шкале раскаяния и оправдания. «Я знаю, что то, что я сделал, подло …”. Он сделал паузу, чтобы сделать еще один глоток из своего бокала, возможно, ища утешения на его дне, но вместо этого находя только горечь. «… но мы тонем в долгах, которые не можем надеяться вернуть».
Откровение поразило Петра подобно удару грома среди тишины; как они дошли до этого? Образ его матери – ее нежная улыбка, теперь омраченная отчаянием, – всплыл перед его мысленным взором, смешиваясь с видениями их дома, когда-то наполненного смехом, а теперь превратившегося в шепот стыда.
«Ты говоришь так, как будто наши жизни – это простые сделки!»
Голос Петра разнесся над тишиной; он эхом отразился от стен, украшенных портретами, давно забытыми, но вечно осуждающими.
«Ты продал бы ее достоинство за золото? За мимолетное облегчение?»
«Золото имеет вес», – тихо, но твердо возразил Лев Николаевич, слегка наклонившись вперед в своем кресле, как будто пытаясь преодолеть непреодолимую пропасть простыми словами.
«И достоинство можно обрести заново… после того, как все уладится».
Его глаза блестели в лунном свете – в них танцевала смесь отчаяния и вызова. Но такие рассуждения не укладывались в голове Петра. Любовь к обоим родителям, была разбита на бесчисленные осколки этим признанием. В этот краткий промежуток времени, когда время, казалось, останавливалось между вдохами, сделанными слишком быстро или вообще не делалось Петр потянулся за чем-то тяжелым: топором, лежащим возле очага, – инструментом, предназначенным для работы, но используемым теперь для более темных целей. Когда он снова приблизился к Льву Николаевичу – самой сути отцовской власти, скрытой за уязвимостью, – сердце Петра бешено забилось, как птицы в клетке, отчаянно стремящиеся вырваться из нее. «Отец!» Он снова закричал, на этот раз наполненный грустью, а не только гневом; слезы застилали ему глаза – еще больше размывая реальность, но среди хаоса появилась ясность: то, что должно быть сделано, должно быть сделано! Прежде чем разум смог вернуть контроль или воззвать к безрассудству – последовал единственный удар, за которым последовала тошнотворная развязка: *глухой удар* эхом разнесся в тишине, достаточно глубокой, чтобы полностью поглотить даже сожаление! Лев Николаевич безжизненно рухнул вперед на полированное дерево под собой – топор безжалостно, но решительно вонзился в плоть, изуродованную, теперь уже безвозвратно! Время восстановило свое течение, когда осознание обрушилось на Петра, как волны на скалистые берега; ужас отразился в каждой черте юношеского лица, гротескно искривленного руками, отягощенными горем, хватающимися за хрупкие останки, оставленные позади! Он упал на колени рядом с тем, что осталось – фигурой, которая когда-то так высоко возвышалась над ним, превратившейся теперь в не более
Совершив поступок, порожденный безрассудством и юношеским гневом, Петр отклонился от намеченного перед ним пути – ошибка, которая отразится в их жизни подобно грому, раскатывающемуся над далекими холмами. Тяжесть его поступка тяжело давила на него, когда он мчался через обширное поместье к комнате своей сестры.
«Cаша!» – позвал он, затаив дыхание, ворвавшись в ее дверь и обнаружив ее сидящей у окна, лунный свет обрамлял ее изящный силуэт.
«Петя?» она ответила, на ее лице отразилось беспокойство при виде его растрепанного вида. Он преодолел расстояние между ними быстрыми шагами, крепко схватив ее за руки.
«Я должен признаться», – пробормотал он, широко раскрыв глаза от волнения. «Я совершил нечто ужасное».
Ее брови озабоченно сдвинулись, пока она искала ответы в его взгляде – том самом взгляде, который разделял с ней бесчисленные приключения под звездным небом и шептал мечты у потрескивающих костров.
«Что? Говори! Ты пугаешь меня,» мягко взмолилась она.
С дрожащими губами и сердцем, тяжелым от раскаяния, Петр раскрыл свой проступок, который угрожал разрушить не только их связь, но и само их существование в этом мире, который они когдато считали безопасным.
«Мы больше не можем здесь оставаться», – в отчаянии заключил он после рассказа обо всем, что произошло под покровом ночи, – злополучное решение, продиктованное гордым высокомерием, приведшее к необратимым последствиям.
Выражение лица Александры сменилось со страха на решимость; понимание затопило ее существо, когда она впитывала каждое слово, произнесенное из уст ее брата.
«Тогда мы уходим,» решительно заявила она. «Вместе».
С решимостью, вновь воспламенившей их души, несмотря на охватившее их обоих отчаяние, они пошли в покои своей матери, где их должно было ждать утешение, но сейчас они испытывали трепет перед тем, что ждало их впереди. Когда они вошли в тускло освещенную комнату, украшенную безделушками прошлых лет – остатками давно ушедших семейных встреч, – их встретили не материнские объятия, а невообразимый ужас: их мать безжизненно свисала с богато украшенной люстры наверху – трагическая картина, вплетенная в жестокий гобелен судьбы. Петр замер на месте, его сердце затрепетало от ужаса. Он не мог поверить своим глазам: мать, когда-то наполненная заботой и теплом, теперь висела безжизненно, как воплощение их общего страха. Александра, почувствовав, как мир рушится вокруг них, стиснула руку брата. Ее глаза полны слез, но в них также проскальзывала решимость. Они оба понимали, что это не просто трагедия; это становилось началом новых испытаний.
В мягком золотистом свете позднего осеннего дня две фигуры пробирались по мощеным улицам Санкт-Петербурга, длинные тени тянулись за ними, когда они приближались к величественному зданию, которое маячило впереди. Воздух был свеж от обещания зимы, и чувство тревоги поселилось в сердцах Петра и Александры Беловых. Они покинули свое родовое поместье – его залы, наполненные эхом перешептываемых секретов и невысказанных горестей, – чтобы найти утешение в объятиях своей бабушки, Аглаи
Ивановны Штольц. Аглая Ивановна была женщиной, преисполненной мудрости; ее жизнь была гобеленом, сотканным как из ярких, так и из темных нитей. Она обладала сверхъестественной способностью слушать без осуждения, предлагая свое сердце в качестве убежища тем, кто плывет по течению в бурных водах. И так получилось, что она приветствовала своих внуков в своей просторной квартире – убежище, украшенном высокими потолками и большими окнами, из которых открывался вид на шумный город внизу. Поездка в карете была наполнена тишиной, нарушаемой только ритмичным стуком копыт по камню, сопровождавшимся неожиданным, но успокаивающим присутствием Шарика, их верного черного терьера, который решительно сидел между ними. Проницательные глаза пса, казалось, отражали их собственную меланхолию; он тоже нес в себе остатки дома – запах знакомых мест, которые теперь затерялись под слоями горя. Когда они вошли в жилище Аглаи Ивановны, Петр почувствовал, как его захлестывает волна ностальгии. Вдоль стен тянулись книжные полки, битком набитые томами, на корешках которых красовались названия, обещающие приключения и просветление. Взгляд Александры нетерпеливо блуждал по сторонам, пока не остановился на двух дверях в обоих концах зала, каждая из которых вела в комнаты, приготовленные для них любящей бабушкой.