Белуга
Шрифт:
С того или не того, только зауважал Петр паренька, а когда оказались на тоне, разоткровенничался с ним. Гриша, выслушав его, сказал убежденно:
– Аноха это. Его на заводе не любят. Хитрюга, тут обыск не поможет. Где-то прячет он. – И вдруг предложил: – Слушай, я тутошние места хорошо знаю. Давай в лесу возле приемки пошарим.
В словах Гриши да и во всем его обличий было столько мальчишеского, что Петр улыбнулся снисходительно.
– Что, не веришь? – насторожился Гриша.
– Верю. Только несерьезно все это… будем по лесу рыскать, как кладоискатели.
– Аноха на приемке хранить
«Вроде бы все логично», – подумал Петр, по согласился неохотно:
– Ну что ж, посмотрим, получатся ли из нас Шерлоки Холмсы.
– Смеешься, – обиделся Гриша.
– Шучу, – поспешно успокоил Петр товарища.
– Вахту отстоим – и айда…
– Ночью-то? Лучше завтра, после смены.
– Договорились!
И про этот уговор не сказал Петр начальнику тони: решено было никого в дело не посвящать.
…После дневной смены, наскоро пообедав, Гриша небрежно сказал Петру:
– Побродим по острову? Посмотрим, как там на полоях.
– Почитать хотел, – для вида заупрямился Петр, – а впрочем, пошли.
– Уй-бай, такой шторма гулять? – удивился Усман.
– А чего не прогуляться, – отозвался Гриша, – свежий ветерок…
Филипп строго глянул на ребят: что замыслили? Но выпытывать не стал.
Закурили ребята, руки в карманы и зашагали не спеша, будто и впрямь на прогулку собрались. Миновали пригонок, направились в ближайший ветловый лесок.
Солнце зависло над густолесьем. В залитых низинах хороводили пучеглазые лягушки, скакали по залитой водой цветистой луговине, а где поглубже, раздвигая стрелки луквенника и аржанца, табунились сазаны: впереди – крупная медлительная матка, следом, мешая друг другу, с десяток самцов, помельче, побойчее.
Икромет. Над еще оставшимися полоями день-деньской звенит разноголосица: кваканье лягушек, сорочьи перебранки, утиный кряк, посвист куличков и всплески играющих рыбных косяков.
– Пойдем по лесу, – предложил Гриша. Умилки-ямочки на его розовых, только-только познавших бритву, щеках, исчезли, лицо посерьезнело. – Вокруг приемки поискать надо. Тайник должен быть. На судне, как ни говори, опасно. В любую минуту обыск могут учинить.
Меж стволами, выше по Белужке, показалась приемка. Ловцы сдавали рыбу, и это было очень кстати: Аноха занят и ребята могут безбоязно побродить по лесу, присмотреться, поискать потайное место.
Темнело, когда свояки проезжали мимо Лицевой. Миша-большой, приметив Филиппа на притонке, дернул подбородком снизу вверх и сказал еле слышно:
– А ну…
Свояки понимали друг дружку с полуслова и Миша-маленький развернул «Казанку» к берегу. Чебуров подошел к ним.
– Думал, мимо проскочите. Хотел поманить, гляжу: сами завернули, – сказал Филипп, пожимая руки своякам. – Разговор есть.
Он присел на холодную бортовину «Казанки». Будто сговорившись, все полезли в карманы за куревом.
Моряна попритихла. Мелкие волны-плескуны накатывались на притонок, незлобиво били шлюпку под корму и, затухая, шипели на песчаном отлоге.
– Дело-то ишь как оборачивается, –
И Филипп рассказал своякам о последних новостях. Миша-большой, оглянувшись на работающих в сторонке рыбаков, сказал доверительно:
– Прошлую ночь схоронились у приемки, однако ничего, тихо…
– Должен зашевелиться. Коль вворовался человек, не вдруг отстанет, – подтвердил бригадир.
– Факт. – Это Миша-маленький. – Воровство – тоже ремесло.
– Тьфу, – осерчал Миша-большой. – Ремесло, скажешь тоже. На копейку прибытку, на рупь стыда. Ништо! Выследим. – Он неожиданно засобирался: – Пока светло, в поселок сбегаем. Пущай Аноха подумает, что домой уехали. А мы, как солнце под закрой, на шестах спустимся. Ты, Филипп Матвеич, будешь на притонке, посматривай. Всяко случается, может, подсобить придется… Поехали. И штормяк, кажись, утомился. – Он бродом развернул валкую лодчонку навстречь волне, поболтал ногами в воде, смывая с сапог песчинки, и взобрался на шлюпку.
…В поселке они оставались до темноты. Едва противоположный берег растворился в ночи и над водой сгустел мрак, свояки отчалили от мостков. Руль-мотор, как и всегда, висел на корме, но его не запускали: Миша-маленький сидел на веслах и неслышно греб по воде.
Всю дорогу свояки молчали. Шлюпка сплывала вдоль камышовой степы, где темнота была гуще, чем на середке, да и зыбь у яров в затиши слабела, не шибко тревожила.
Остановились чуть повыше приемки, под яром, в тени нависших кустов чернотала. Миша-маленький перешел в корму, намотал на головку маховика пусковой шнур – чтоб все было в полной готовности, – умостился на заднем сиденьи и затих. Он мог молчать и всю ночь. Но его старшой долгого безмолвья не выдерживал. В нескончаемо длинные ночные дежурства в засаде любит Миша-большой порассуждать. Свояк молча слушает и лишь по редким замечаниям можно догадаться, что и он бодрствует.
– Я, свояк, че думаю, – вполголоса заговорил Миша-большой. – Вот сидим мы тута с тобой, вторую ноченьку глаза пялим, ежели и закурим – с опаской, в рукав. Рыбокрадов, стало быть, ловим. Ну, поймаем, осудят его, упекут…
– А что с ним чикаться.
– Не-е, ты, Миш, не думай… Я согласный. Раз обловщик, то и место ему в отдаленных местах. Не хапь, не алчней. Ты знаешь: от меня браконьер не уйдет. Больше нормы на удочку надергал – стало быть, закон переступил. Ну и получай. Верно я говорю? Верно. И все же сумление имею, колебание мыслей, ежели по-научному высказаться. И вся решительность на двое раскалывается. За одну рыбину судом судим, а тыщу сгубим – виновных не находим. Помнишь, повальный валеж приключился?
– Ну дак!
– В верхах дамбу прорвало, нечисть отравная пошла Волгой. В прошлом годе на совещании в области с одним разговорился. Он с верхов сам. Страсть такую рассказал – поверить боязно. С реки воду пить запретили, из худуков степных возили. Мыслимо ли, чтоб на Волге такое, а? Чай, помнишь, снулья плыло сколько. Страсть, красной рыбы гинуло! И что? Посадили на позорную скамью больших людей, месяц, ежели не дольше, судили-рядили, да так и не разобрались до конца, кто прав, а кто злодейство совершил.