Белые цветы
Шрифт:
В тот день, когда я легла в больницу, Ильдар проездом остановился всего только на два дня в Казани. После долгой разлуки… Но он никак не мог задержаться. Опять мы расстались, не поговорив и двух часов. Он сказал мне, что плавает врачом-практикантом на подводной лодке, а я ему… о том, что ложусь в больницу. Прежде я никогда не говорила ему о своей болезни. И в письмах не писала. Я боялась потерять его. Надеялась, что до окончания учебы поправлюсь… И вот он своими глазами увидел, что я серьезно больна. Он ведь через год-два сам станет врачом. Понимает, что значит комбинированный порок. Но мне кажется, он не совсем поверил в мою болезнь. Думает, я что-то скрываю от него. Впрочем, не знаю…
На глаза Асии набежали слезы, и, глядя на Гульшагиду этими полными слез глазами, она продолжала:
— Вчера пришло письмо от него. Нет ничего тяжелее, чем лгать любимому человеку! А я ведь ему до сих пор так и не сказала всего… Как я не верю в свое счастье, в здоровье… Ужас! — воскликнула она и замолчала, закрыв лицо руками. — Я не могу по-настоящему плакать, но если бы вы знали, как мне тяжело… Жаль себя… Ильдара тоже жаль… Вот теперь вы обнадежили меня. Хочется верить вам, очень хочется, но я боюсь…
В коридоре показался Абузар Гиреевич. Он поклонился Гульшагиде, прошел было мимо, но вдруг вернулся, заговорил:
— Знаете, Мадине-ханум опять что-то нездоровится. Я потому и не настаивал, чтобы вы зашли к нам. А вчера Мадина напомнила, что непременно хочет видеть вас. Непременно! — настойчиво повторил он и смущенно улыбнулся. — Право, у нас в доме не хватает вас.
«Непременно», — повторила про себя Гульшагида слово Абузара Гиреевича. Если сказать правду, один уголок во всей Казани — дом Тагировых — оставлял ей еще какую-то надежду на счастье в жизни. Это была последняя надежда, и потому она казалась особенно дорогой, — последняя, дорогая, но и… страшная. Гульшагида уже собиралась молча увезти эту надежду с собой в Акъяр. Ей не забыть Мансура, не выкинуть из сердца. В длинные зимние ночи она будет согревать себя искоркой надежды. Нужна же человеку хоть какая-нибудь надежда! Но вот она пойдет к Тагировым. И вдруг окончательно убедится, почувствует, что и капли надежды не осталось на ее долю. Как же она будет жить?..
Так идти или не идти? Ах, как тяжело решать собственную судьбу.
— Хорошо, Абузар Гиреевич, я приду, — сказала. И сама испугалась своего голоса.
— Вот и прекрасно! — Абузар Гиреевич зашагал к выходу.
Гульшагида попрощалась с девушкой:
— Мы еще поговорим, Асенька. Ты пиши ему письма… Обязательно пиши! Как прежде писала, так и сейчас пиши. Твое счастье еще впереди! А мое… мое не знаю где…
Глава вторая
1
С того самого дня, когда Гульшагида, проснувшись на рассвете, любовалась из окна общежития панорамой Казани, прошло уже больше месяца. За это время природа сбросила с себя пышный и разноцветный наряд ранней осени… Холод, ветер… Не сегодня-завтра выпадет снег.
Но Гульшагиде казалось, что время остановилось. Казалось, она только вчера любовалась красками осени — и вот вышла на улицу. Горечь, раскаяние, тревога, предостережения холодного рассудка, уязвленное самолюбие — все забылось теперь. Сердце со всей его необузданностью, неугомонностью опять взяло верх. Но если бы Абузар Гиреевич или еще кто-нибудь другой столь же близкий спросил в эту минуту Гульшагиду, что у нее в мыслях, она. пожалуй, не смогла бы точно ответить. Нет, она не думала о Мансуре, не старалась представить, лучше он стал или хуже, вспоминает о ней или забыл. Но в душе у нее была буря.
Она вместе с Абузаром Гиреевичем вышла из больницы. Когда сошли с трамвая, Гульшагида взяла профессора под руку. Тагиров был в черном драповом пальто, в каракулевой шапке. Он шел неторопливо, а Гульшагида, будь ее воля, летела бы как на крыльях. Многие прохожие узнавали Абузара Гиреевича и кланялись ему. На Гульшагиду они смотрели с некоторым удивлением, а иные и подозрительно.
То ли подействовали эти неприятные, недоуменные взгляды, то ли прошли минуты душевного подъема и радостного волнения, но Гульшагида несколько отрезвела и уже с тревогой думала о том, как она будет держаться с Мадиной-ханум и Фатихаттай. Что скажет им? Женщины не мужчины, они не успокоятся, пока основательно не расспросят обо всем. А потом — женщины догадливей, они легко заметят то, что можно так легко скрыть от мужчин.
Они свернули в переулок и вскоре вошли в подъезд большого каменного здания, построенного в старом стиле, и по широкой пологой лестнице с мраморными ступеньками, на каждом повороте которой стояли фигурки амуров с крылышками, поднялись на самый верхний этаж.
— Задыхаюсь, Гульшагида, — пожаловался профессор. Он расстегнул воротник и пуговицы пальто. Потрогал рукой ребристую батарею. — Сегодня неплохо натопили, а то жалеют для нас тепла.
Гульшагида помнит — прежде дверь запиралась только на английский замок, а теперь после звонка в прихожей долго гремели запорами. Дверь наконец открылась, показалась заметно постаревшая и похудевшая Фатихаттай со скалкой в руке.
— Ой, батюшки, кого я вижу! — воскликнула она, даже выронив скалку из рук. — Гульшагида, радость моя, ты ли это?!
— Ваше счастье, Гульшагида, что Фатихаттай выронила скалку, а то, пожалуй, ударила бы вас. Она теперь злая, гм-м! — шутил профессор, снимая пальто.
— Ах, Абузар, скажешь тоже, ей-богу!.. Где ты так извозился?.. — Сейчас же взяла у профессора пальто и, повесив на плечики, принялась чистить щеткой.
Это была все та же ворчливая, но добрая Фатихаттай. И в прихожей все тот же маленький кривоногий столик, та же старинная вешалка, тот же телефон. Только полок со связками старых журналов прежде не было.
Вступив в просторный и высокий зал, Гульшагида словно вернулась к своей юности. Ей казалось, что здесь ничто не изменилось, что последних Четырех лет вообще не было. Она обняла вышедшую из соседней комнаты Мадину-ханум, с которой словно бы и не расставалась. На самом же деле все здесь изменилось, как бы обветшало. Ковер на полу во многих местах вытерся, стеклянная головка люстры разбита, рояль завален книгами (прежде Абузар Гиреевич сердился, если видел на рояле кем-то положенную книгу, считая это признаком некультурности). Картина с видом старой Венеции, занимавшая полстены, словно потускнела, а стоящий в лодке рыбак в черной широкополой шляпе будто стал ниже ростом.
Если присмотреться, особенно сдала Мадина-ханум, волосы у нее совсем побелели, и глаза стали плохо видеть. Даже чашку берет со стола ощупью. Раньше Мадина-ханум строго следила за порядком в комнатах, особенно в библиотеке профессора. Теперь и в кабинете Абузара Гиреевича нет прежнего уюта, аккуратности. И под диваном и на диване — всюду книги. Статуэтки и вазы, которыми когда-то гордился профессор, — он собирал их по всей России и Европе и любил показывать гостям, — теперь стояли высоко на шкафах, так, что и не достанешь. Гравюры известных художников или висели криво, или были совсем сняты. Только фикус вырос с дерево и пальма вытянулась до потолка. Под их ветвями все еще стоял стол… письменный стол Мансура. Но на стол был поставлен телевизор.