Белые цветы
Шрифт:
Но вот Абузар Гиреевич поднялся с места, пригласил Гульшагиду в свой кабинет. Он заговорил о диссертации Гульшагиды. Говорил-так горячо и убежденно, что Гульшагиде захотелось немедленно бросить всякую другую работу, приняться за диссертацию.
Профессор показал ей две толстые папки:
— Вот здесь интересные материалы для вас, Гульшагида. Думаю, что они пригодятся. Сам я уже вряд ли успею воспользоваться ими. Гульшагида не нашлась, что и ответить. Абузар Гиреевич отдает ей самое заветное. Чем заслужила она это доверие? И как отплатить за него? Она только
— Спасибо, Абузар Гиреевич. Вы очень добры ко мне… Я постараюсь…
— Возможно, я добр к вам, Гульшагида. Но я больше всего люблю медицину. И ради этой науки, так необходимой человечеству, мне ничего не жаль. Я понимаю: никто не в силах переделать все дела на свете. То, чего не успел доделать я, сделает ваше поколение. И так бесконечно. Это — непреложный закон. Каждый должен отдать людям все, что у него есть.
Счастливое чувство не покидало Гульшагиду и на улице. Недавние тревоги и волнения ее рассеялись, померкли, словно луна перед солнцем. Конечно, она будет любить, уже любит Гульчечек. Она заменит девочке родную мать. И переполненность этим чувством, должно быть, бросалась в глаза.
— Что с тобой? вдруг спросил Мансур.
— А что? — задорно переспросила Гульшагида.
— Как тебе сказать… — не сразу ответил Мансур. — Ну, очень уж радуешься, ликуешь в душе.
Гульшагида рассмеялась. И смех у нее был сегодня какой-то иной. Во всяком случае, раньше она очень редко смеялась на улице так непринужденно и звонко.
— Да, радуюсь, ликую, торжествую! — говорила она в приподнятом тоне. — Ах, Мансур, ты ничего не знаешь!..
Он взял ее под руку. Они повернули на Булачную улицу, пошли вдоль набережной. Небесный купол — темно-синий до черноты — весь был усыпан звездами. С тех пор как переехала в Казань, Гульшагида еще не видела здесь такого удивительного звездного вечера.
— Ну, значит, ты радуешься, что вам разрешили пристройку? — все еще пытался по-своему объяснить Мансур настроение Гульшагиды.
— Только-то?! Ну-ка, посмотри мне в глаза, — смеясь, приказала Гульшагида. — Нет, ты и правда недогадливый, Мансур!
По-разному можно сказать это слово «недогадливый». На этот раз в устах Гульшагиды оно прозвучало: «Я ведь очень-очень люблю тебя». И он ласково взглянул на нее.
— А ты слышала, как на днях одна студентка исполняла по радио твою любимую песню «Акъяр»? — вдруг спросил он, словно желая сказать ей что-то очень заветное. — Вот, слушай…
Он принялся напевать…
Что случилось с Мансуром? Он ведь никогда не рисковал петь при ней, не полагаясь ни на свой голос, ни на слух. Должно быть, сегодняшний вечер и для него какой-то особенный.
Над озером Кабан показался серп месяца. Весна чувствовалась во всем. Вода уже заливала поверхность льда. Слышно было, как она журчит и булькает.
— Мансур!.. — вдруг начала Гульшагида, — Я должна до конца объяснить тебе тот неприятный случай… — Странно — Гульшагида вроде и не собиралась объясняться подробно с Мансуром по поводу той вечеринки, и вдруг как-то само собой вырвалось. — Помнишь, я кое-что рассказывала тебе по
— Да, помню, — подтвердил Мансур. — И, пожалуйста, не вдавайся в подробности. Я все понял… Я действительно немного обиделся тогда. Но это длилось какую-то минуту. Если говорить точно, это даже не обида была, а досада, что не могу тотчас же увидеть тебя. Вот как это было.
Гульшагида ни о чем больше не спрашивала, шла молча, погруженная в себя.
Зато разговорился Мансур. Когда они миновали освещенную яркими огнями набережную озера Кабан и направились по безлюдной улице к дому Гульшагиды, он сказал, переломив в себе что-то давнее:
— Ты должна понять, Гульшагида, я не могу больше жить без тебя!.. — Он приостановился и с внезапной смелостью привлек к себе Гульшагиду, поцеловал ее. — А теперь, — тяжело переводя дыхание, проговорил он, — можешь меня… если хочешь, по щеке ударить.
Она сняла перчатку, молча и осторожно погладила Мансура по шершавой, небритой щеке.
Мансур взял ее руки, принялся жарко целовать. Глаза Гульшагиды светились счастьем. Вдруг с прорвавшейся страстью она обняла Мансура, сама поцеловала его в губы долгим поцелуем.
— Это ведь — уговор? — шепотом спросил Мансур, когда губы их разъединились.
— Уговор, — тихо подтвердила Гульшагида. — Придешь домой к себе — приласкай Гульчечек…
Еще ни разу она не возвращалась так поздно домой. Ей было неловко перед хозяевами и в то же время хотелось чувствовать себя гордой, независимой. У себя в комнате — подошла к окну, выглянула из-за цветов на улицу. Там было пустынно. В другие вечера, когда Мансур провожал Гульшагиду, он обычно после прощания еще стоял некоторое время под окнами. Сегодня она взяла с него слово, чтобы он сразу же пошел домой. Послушался ведь! А все же лучше бы он нынче был непослушным — Гульшагиде так хотелось еще раз взглянуть на него, хотя бы через окошко. Нет, ушел…
Она села к столу, начала просматривать папки Абузара Гиреевича. Какой богатый и ценный материал! Столько надо было потратить времени, чтобы все это собрать и систематизировать! В душе ее поднялась волна благодарности к профессору.
Потом она присела на край кровати, закинула, руки за голову и смежила глаза. Словно очнувшись, стала распускать косы. Надо бы вымыть волосы. Но вставать не хотелось. Так она и сидела с распущенными волосами. Щеки горели. Она сжала их обеими ладонями и уткнулась лицом в подушку.
— Женишься ты когда-нибудь или нет, непутевая твоя голова? — ворчала Фатихаттай, когда Мансур вернулся с работы. — До каких пор я должна открывать тебе дверь и собирать обед?
После этих слов он, беря старушку под руку, спросил: — Дау-ати дома?
— Где же ему быть! Он не то что ты, старый холостяк.
— Тогда пошли! — Мансур потянул ее за собой. — У меня есть разговор…
— Есть разговор — так иди говори с отцом и с матерью. А я-то при чем?
— Нет уж! — не отпускал ее Мансур. — Ты меня больше всех пилила. И теперь, когда настало время, нечего в тень прятаться.