Белые цветы
Шрифт:
— Мы все вышли из народа и обязаны служить народу до последнего вздоха… — продолжал Абузар Гиреевич, обращаясь к сыну и невестке. Он подошел к книжным шкафам: склонив голову набок, полюбовался ими, погладил ладонью отполированное дерево, улыбаясь светлой, одному ему присущей почти детской улыбкой. Затем повернулся к молодым и, подняв правую руку, прочитал еще крепким голосом:
Пойдемте служить народу, В труде обретать счастье!..Чьи это слова?
— Тукая! — в один голос ответили Гульшагида и Мансур.
— А мне кажется — не только Тукая. Так говорила в душе вся передовая
Абузар Гиреевич помолчал, словно оживляя в памяти воспоминания прошлого. Что-то вспомнив наконец, открыл дверцу шкафа, достал плюшевый кисет и, вертя его в руках, сказал.
— Примерно полвека тому назад — когда я работал в Чишме — у одной бедной женщины я спас от смерти ее ребенка. Она в такой бедности жила, что платье на ней было в сплошных заплатках. Лица ее я как следует так и не рассмотрел: по старинному татарскому обычаю, она всегда разговаривала со мною, прикрыв лицо концом платка. Я видел только ее черные глаза. Эти глаза я помню и сейчас — глаза матери, полные горя и страха. Болезни и знахарки уже свели у нее в могилу троих детей. Заболел последний, четвертый. Она сходила с ума от тревоги за его жизнь. И, невзирая на проклятия всех изуверов и знахарок, нашла в себе силы принести свое дитя ко мне. Глаза ее были бездонный омут. И страх и надежда…
Абузар Гиреевич как-то по-особенному сложил губы и после своего обычного «гм-м-м» продолжил:
— Кто был муж этой несчастной женщины, я не знал, а спросить постеснялся. Я видел только ее, мать… Когда ребенок выздоровел, она не знала, как благодарить меня, что пожелать, и очень горевала, что не может принести подарка. Через неделю она снова явилась. Стоит на пороге, прикрыв лицо кончиком платка. Я спросил: «Неужели опять заболел ребенок?» Нет, ребенок вполне здоров, играет со сверстниками, но все же у нее на душе неспокойно. Оказывается, она дала обет отблагодарить меня. И все время жила в страхе, что не выполнила своего обета, и вот она протянула мне горсть медяков, добытых тяжелым трудом. Когда я не взял медяки, она сильно расстроилась, даже затряслась, — может быть, подумала, что я гнушаюсь слишком жалкой подачкой. Но я решительно объяснил ей, что лечу больных бесплатно, что мне ни копейки не надо. Она в это не поверила.
«Ничего на свете не делается бесплатно, — сказала она. — В священных книгах велено и мулле приносить подаяние. Вы хотите пожалеть мою бедность, но бог не простит меня за то, что я не выполнила обета. Грех останется на мне вечно».
Я признал свое бессилие убедить ее, — ведь если ничего не приму, она сочтет себя обиженной, совесть у нее не успокоится. Тогда я сказал: «Коль хотите сделать мне приятное, соберите на берегу Дёмы белых лилий и принесите в подарок моей жене», — Мадина и на Чишме была неразлучна со мной.
Она очень удивилась, — разве цветы считаются подарком? «Вы, доктор, наверно, обманываете меня». Тогда я взял с полки книгу, выбрал потолще и говорю: «Если не верите, прочтите, что написано здесь». Как и следовало ожидать, она была неграмотной. Тогда я сам прочитал ей, сочинив в уме подходящий афоризм: «Цветы — лучший подарок благодарного сердца». Она поверила. Я дал ей рубль, чтобы купила гостинцев ребенку. Она, бедняжка, не знала, что и подумать. Долго стояла в недоумении у нашего крыльца. То посмотрит на деньги, зажатые в ладони, то на наши окна, Потом медленно пошла по улице.
После этого я никогда больше не видел ее. Только по утрам у порога нашего дома мы часто находили белые лилии. Мы с Мадиной были уверены, что цветы приносит эта женщина. И по молчаливому уговору даже не пытались подсмотреть, в какие часы она приходит.
Рассказ
— Прошло много лет, — говорил Абузар Гиреевич. — В одной из лекций о врачебной этике я привел этот пример. А когда отмечали мой шестидесятилетний юбилей, студенты подарили мне вот эту штучку. — Абузар Гиреевич развязал кисет и достал изящную стеклянную коробочку. Внутри нее находились белые цветы, изумительно тонко выточенные из слоновой кости. — Какая прелесть! — любовался Абузар Гиреевич. — Прямо как живые! Даже чудится, будто капельки росы блестят на лепестках… Так вот, друзья мои, эти цветы я передаю вам на всю вашу жизнь. Сберегите их чистыми, незапятнанными. Не прельщайтесь никакими другими ценностями! А когда состаритесь, как состарился я, вручите их самому близкому для вас человеку. Только пусть это будет непременно врач. Может, Гульчечек, может, кто другой… — Абузар Гиреевич протянул коробку Гульшагиде. — Теперешние молодые люди могут назвать эту мою выходку странной. Скажут — романтика, сентиментальность… Ну что ж я в юности был романтиком и остался им на всю жизнь. Я и сентиментальность признаю, если знать меру. Ведь даже из змеиного яда при должной дозировке получается ценное лекарство. Вот так. Ну, хватит на сегодня поучений.
На следующий день он уже не был так разговорчив; все грустил и задумывался. А когда вернулась с работы Гульшагида, попросил:
— Привезли бы хоть на денек Гульчечек. Что-то я сильно соскучился по этой шалунье.
Ближайшее же воскресенье девочка провела в семье. Дедушка не мог нарадоваться.
Так и тянулись дни в жизни старого профессора. Однажды еще задолго до окончания работы вернулась домой Гульшагида. С ней — Магира-ханум. Обе были взволнованы.
— Отец, мы за советом к вам, — сказала Гульшагида. — Привезли артиста Николая Максимовича. Состояние очень тяжелое. Опять сердце. Кардиограмма недостаточно характерна… Как думаете?..
Абузар Гиреевич молча начал одеваться. Как его ни просили, он не хотел слушать. Твердил одно:
— Врач должен быть около больного. Я еще не так ослабел, чтобы думать только о себе.
По дороге профессор даже упрекнул невестку:
— Смотри, какой нынче чудесный день, а ты хотела держать меня взаперти.
Ворота больницы были открыты. Абузар Гиреевич взглянул из окна машины на густые кроны старых деревьев, вздымающиеся зеленой горой, перевел взгляд на отдыхающих в тени сада больных, на стройку правого крыла. Машина остановилась у самого подъезда. Словно помолодев, Абузар Гиреевич вошел в больницу. Тепло поздоровался с санитарками, сестрами, врачами, которых давненько не видел в служебной обстановке. Потрепал по плечу выбежавшую навстречу Диляфруз.
Оказывается, собрался целый консилиум — профессор Фаизов, профессор Николаев и другие. Фаизов и Николаев наблюдали последнее время за здоровьем Абузара Гиреевича. Они удивились его появлению, начали было выговаривать ему, но он, нахмурив брови, отрезал:
— Пожалуйста, к больному, — и зашагал первым, развевая полами халата.
Гульшагида взяла его под руку.
— Отец, не торопитесь, пожалуйста, — шепнула она.
Николай Максимович, с усилием приподняв веки, взглянул на вошедших и снова закрыл глаза. Состояние больного было действительно угрожающее.
— Вы меня слышите, Николай Максимович? Я здесь, дорогой… Держитесь! — говорил Абузар Гиреевич, склоняясь над изголовьем.
Профессора выслушивали больного, коротко обменивались мнениями, пользуясь латынью. Потом зашли в кабинет дежурного врача.
— Как это ни печально, на мой взгляд, жить больному осталось не больше суток, — заключил профессор Фаизов. — Мы можем только облегчить последние его страдания.
К этому мнению присоединились и другие. Только Абузар Гиреевич, расхаживая по кабинету, не переставал возражать: