БЕЛЫЕ И ЧЕРНЫЕ
Шрифт:
– Ну как само…?
– хотел было спросить коллегу о здоровье Ласкер, но осекся, заметив рюмку коньяку и возбужденный вид Алехина.
– Как… дела?
– Как видите - неплохо!
– улыбнулся Алехин.
– Поздравляю, - слегка потрепал пальцами Ласкер руку Алехина, лежавшую на подлокотнике кресла.
– Блестящий старт, превосходно играете. Первая, четвертая - отличные партии! Седьмая тоже интересна, но… несколько азартна. Эйве мог получить опасную контригру.
– Да, мог, - согласился Алехин.
– Зачел! же вы так рисковали? При таком перевесе
– А что делать? Я должен играть энергично, пусть даже рискованно и азартно.
– Почему?
– Только быстрота может меня спасти. Я, как волк, забравшийся в овчарню. Крушить все, сеять смерть направо и налево, пока не явилось возмездие с кольями и яркими фонарями.
– Кого же вы боитесь?
– серьезно спросил Ласкер.
– Самого себя… Своих мыслей, поступков.
– Это тоже один из фонарей?
– показал Ласкер на пустую рюмку.
– К сожалению, да. И может быть, самый опасный.
– Жаль. Вы же сами писали: папироса дает временное успокоение, но очень вредит общему шахматному мышлению. Тем более алкоголь.
– Думал, что это поможет. Отвлечет от неприятных мыслей. А оказалось…- Алехин на миг задумался, потом продолжал с жаром.
– Я обязан в чем-то забыться, доктор! Мне нужно хоть какое-нибудь успокоение, пусть временное, пусть вредное для здоровья!
– Вы просто очень устали. Плохо выглядите, - участливо сказал Ласкер.
– Я действительно устал. Бесконечные турниры, сеансы.
– Зачем же вы это делаете?
– А как иначе? Хлеб шахматиста нелегок, даже для чемпиона мира. Вы же сами как-то мне это говорили.
– И все равно нужно быть осторожным. Вы растрачиваете ваш замечательный талант в серии ненужных и очень вредных экспериментов.
При этих словах Алехин невольно вспомнил поучительный пример самого Ласкера. Двадцать семь лет был чемпионом мира этот редкостный шахматный мудрец и все годы вел ожесточенную борьбу с меценатами, директорами турниров, шахматными дельцами. В скольких газетах, в скольких статьях ругали они Ласкера, когда он просто боролся за права шахматного мастера. «Шахматный талант - вещь хрупкая, - отвечал Л аскер.
– Его нужно беречь. Если шахматный мир действительно хочет видеть эффектные комбинации, он должен создать элементарные условия для жизни и творчества гроссмейстера. Передо мною вечно стоит печальный пример одряхлевшего шахматного гиганта Вильгельма Стейница. Как кончил жизнь этот гений из всех шахматных гениев? В больнице для душевнобольных, в нищете и одиночестве. Я не хочу так погибать в старости!»
«И он не погиб, этот шахматный философ, борец, мыслитель, - глядя на Ласкера, думал Алехин.
– Шестьдесят семь лет ему, а какая живость, сколько радости, жизненного блеска в умных глазах! Только что в Москве он занял третье место в сильнейшем по составу турнире. Впереди Капабланки, Шпильмана. Лишь Ботвинник и Флор обогнали шахматного ветерана. Умел беречь шахматный талант Ласкер, правильно распределял свои силы, теперь какая светлая и радостная у него старость!»
Мысли Алехина перебил голос радио:
– Москва вызывает
Высокий Кмох быстро зашагал к телефону. Алехин посмотрел вслед этому неутомимому шахматному трудолюбцу. Шахматист небольшой силы, Кмох восполнял недостаток таланта огромной работой. Во время турниров и матчей Кмох не отрываясь сидел за столиком корреспондентов. Он слал статьи во все концы земного шара, вел передачи по радио, комментировал шахматные партии. Прошлогодний визит в Советский Союз дал Кмоху много новых заказов, хотя и не принес ему турнирных успехов. Здорово побили его в Москве и Ленинграде, даже неизвестному мастеру Мазелю проиграл он матч. Алехин вспомнил подпись под карикатурой на Мазеля в советском шахматном журнале: «Мои дела без Кмоха идут ужасно плохо».
– Великий труженик, - кивнул головой Ласкер вслед Кмоху.
С минуту они сидели молча. Чесс, спрыгнув с колен Ласкера, терся о ногу Алехина, изредка лениво ударяя лапой по развязавшемуся шнурку.
– Вы любите животных, - не то спросил, не то просто сказал Ласкер.
– Да, - подтвердил Алехин.
– А людей?
– Я мало видел от них ласки, - устало произнес чемпион.
Опять воцарилось молчание. Ласкер монотонно, с какой-то раз и навсегда установившейся закономерностью затягивался спгарой; Алехин нервно курил и мял в руках сигареты. В кружке Эйве не слышно было больше смеха; может быть, гроссмейстеры и мастера принялись составлять очередные корреспонденции.
– Где, по Вашему, Эйве мог сыграть лучше в седьмой партии?
– неожиданно прервал молчание Алехин.
– Ферзь цэ-два вместо е-четыре, - ответил Ласкер.
– А если тогда шах на эф-шесть и ладья же-один?
– Я это смотрел. Тогда следует простое ферзь бэ-два.
– Ну, а если вместо ладья же-один, е-пять, е-шесть?
– допытывался Алехин.
– О, это плохо! Тогда ладья а-восемь на е-восемь, и теперь уже на ладья же-один следует блестящий удар - слон а-шесть! Великолепный удар!
Два шахматных кудесника с завидной быстротой анализировали острую позицию седьмой партии. Им не нужно было доски: они четко видели перед собой все шестьдесят четыре черных и белых клетки, в их мозгу учитывалось каждое движение любой из множества фигур. Они считали варианты, в различных комбинациях и последовательности переставляли боевые силы, чтобы затем вновь вернуться к исходному положению и вновь бросить фигуры в атаку. И ни одной ошибки не допускал тренированный мозг, выполняя работу, для обычного смертного казавшуюся колдовской.
– Но, все же, зря вы сыграли же-четыре, - вернулся к дебюту седьмой партии Ласкер.
– Чересчур азартный ход. Зачем вам рисковать? Ваши замечательные комбинации основаны на солидной базе, они не требуют азарта, риска.
– Я же говорил вам. Тут играют роль причины далеко не шахматные, - оправдывался Алехин.
– Я понимаю. В жизни каждого человека бывают трудные моменты. Но у вас есть любимое искусство. Шахматист испокон веков находил утешение и отдых в самой шахматной партии, в творчестве.