Белые лодьи
Шрифт:
Как только началась кровавая бойня, Мирослава, тоже объятая ужасом, словно раненая птица, заметалась и, крепко ухватив за руку Доброслава, потянула его за собой к лесу. Не успели они пробежать и несколько саженей, как их настиг на коне рослый хазарин, усатый, с выбритым до синевы подбородком, нагнувшись, подхватил за талию Мирославу, перекинул ее через седло, исхитрясь еще плеткой стегануть по голове мальчика, и поскакал к лесному храму, где уже, скаля зубы, хазарские воины сдирали со Световида золото и выколупывали драгоценные камни.
Удар плеткой был до того силен, что Доброслав упал в траву и на какой-то миг потерял сознание.
Упал отец, пронзенный стрелой, и тогда, подняв лицо к небу, взмолился Доброслав:
— Световид, мы же столько принесли тебе жертв! Почему не поражаешь громом и молниями наших врагов?! Световид… Бог, я взываю к тебе!
Вот и Волот упал, и рухнула на него священная белая лодья, а дочь жреца подхватил на руки совсем юный хазарин знатного, судя по тюрбану с черным и белым перьями на голове, происхождения с желтыми, как у молодого волка, глазами. Потом он промчался с драгоценной ношей почти в двух шагах от лежащего в густой траве Доброслава, обдав его ветром.
Еще несколько минут, и все было кончено. Так же внезапно, как и налетели, хазары покинули с награбленным добром и пленницами лес. Те русы, кого миновала стрела или сабля — а таких остались единицы, — поднялись с земли, выползли из-за кустов, начали бродить среди убитых и узнавать своих.
Доброслав бросился к отцу, тот еще дышал. Плача, он поднял его голову, отец открыл глаза, узнал сына:
— Доброслав, сынок, умираю… Видишь, как тяжело жить здесь, среди хазар и ромеев… Обещай мне, что покинешь эту землю и уйдешь к берегам Борисфена…
— Обещаю, отец, — рыдал Доброслав.
— Вырастешь, но не женишься здесь, а доберешься до Киева… И помни, твоя жизнь там… Помни, сы-ы… — Голова отца запрокинулась, на губах показалась кровавая пена.
Здесь, у поверженной священной белой лодьи, и нашел мальчика Родослав, волосы которого сразу сделались белыми…
Доброслав прожил у него десять лет. У жреца он познал всех славянских богов, научился собирать травы и лечить ими людей… Потом спустился в свою обветшалую избу. Подправил ее, завел лошадь, собаку Буку, а в последнее время и поросят… Исправно платил дань тиуну, хорошо работал на его виноградниках, а однажды, когда заболел его сын, вылечил мальчика травяными отварами. Аристея, жена тиуна, подарила Клуду статуэтку богини красоты Афродиты, из пены рожденной девы. Доброслав поставил ее в углу на деревянную подставку и всякий раз, когда вспоминал дочь жреца Мерцану, возжигал перед этой фигуркой нагой женщины жертвенный огонек.
— Богиня, — молился Клуд, — ниспошли на меня сон, в котором бы я узнал, жива ли эта девушка, а если жива, где проживает… Может, нищенкой, покрытая грязью и язвами, или, проданная в рабство, в гареме какого-нибудь кизильбаши, а что хуже всего — в солдатском лупанаре, где, намазанная и напудренная, как китайская хайша, растрачивает
Вот и снова Клуд застал жреца, в немой тоске сидящего на березовом пне возле землянки. Уже несколько раз звал его жить в свою избу, но Родослав отмахивался:
— Нет, сынок, я хочу скоротать свой век рядом о повергнутым богом и рядом с погребальным костром, на который мы водрузили погибших людей, веривших мне, и которых я предал.
— Это не так, Родослав, ты здесь ни при чем. Может, виноват наш обычай, что в праздники, идя к богам, не берем с собой никакого оружия?..
— Молчи… Не кощунствуй! И не успокаивай более. Люди назвали меня Родославом, а следовало бы — Родогасом. — И крупные слезы покатились по впалым, морщинистым щекам старика.
Здорово сдал за последнее время некогда статный черноволосый жрец. Одет в рванье. Глаза его тусклы и безжизненны, белая борода нечесана, руки дрожат; он беспрестанно кашлял и хватался руками за горло — Доброслав знал, что во время побоища верховного жреца сильно ударили в грудь шестопером…
Клуд поздоровался.
— А, Доброслав… Это ты, сынок, рад видеть тебя… Что нового в селении?
— Приехал велит Фока, привез повеление тиуна ехать мне в Херсонес к протосфарию с соляным обозом, который пришел с Меотийского озера.
— Когда вернешься?
— Не ведаю, отец. Думаю, что в конце яреца [22] . Может, нужно тебе что? — Доброслав полез в мешок, вынул поросячью голову, хлеб и две баклажки с вином.
— Спасибо, сынок. И спасибо твоим поселянам, не забывают Родогаса…
— Не надо так, отец, не надо…
Родослав махнул рукой, давая понять, что разговор окончен.
3
Тиун, забрав с собой с десяток солдат и наказав Аристарху удвоить бдительность, так как солевары расположились возле дома, в каких-нибудь ста шагах, поехал собирать дань с поселян, чтобы потом отправить ее стратигу вместе с обозом. Аристея, оставшаяся с детьми, села к окну и стала смотреть на дальние холмы, на вершине которых еще лежал снег.
22
Ярец — май.
Было слышно, как лошади, привязанные к телегам, доверху груженным соляными бурыми глыбами, переступая, стукали подковами по натянутым на оглобли железным гужам и звякали удилами. Кто-то из прибывших с Меотийского озера крикнул Аристарху:
— Эй, солдат, прикажи задать коням корм!
Тот усиленно замотал головой, делая при этом свирепое лицо и хватаясь за рукоять кинжала.
— Глянь, как пень… Не понимает ничего. А может, охлой?..
Аристея, звавшаяся когда-то Настей, плененная древлянка, крестившаяся в Херсонесе и возвысившаяся до жены тиуна-ромея, правда, не венчанной, улыбнулась, услышав такое с детства родное, почти забытое слово: охлой — ловкий плут, изворотливый мошенник… Подозвала сердитого Аристарха и велела насыпать в кормушку овса.