Белые одежды. Не хлебом единым
Шрифт:
– Знамение получите, получите. В надлежащее… – Он тут же почувствовал, что сказал что-то очень двусмысленное и скверное. Запнувшись, он покраснел и отчетливо заявил: – Все, что я сейчас здесь наговорил, – глупость, плод запальчивости. Все слова беру назад и прошу у всех прощения. И еще одну пробирку кофе.
Сказав это, он просяще улыбнулся. И все вокруг примолкли, увидев, как вдруг необыкновенно похорошело его лицо. Оно не было гладким, даже производило впечатление жесткой суровости. Может быть, поэтому нечастые его улыбки радовали собеседника, как долгожданные просветы,
– Конечно, такая полемика мало помогает выяснению истины, – сказал смущенно Вонлярлярский, оглянувшись на Анну Богумиловну. – А если посмотреть на нашу работу с позиции контенанса, все в этой комнате – последовательные в своей основе мичуринцы.
Короткий смешок подбросил профессора, полулежавшего на столе. Натан Михайлович радостно посмотрел на украшенный сложным пробором затылок Вонлярлярского.
– Кроме меня, – раздельно проговорил он. – Такой контенанс меня не устраивает.
– Пойдем отсюда, – заколыхалась Анна Богумиловна, таща Дежкина к двери. Он оглядывался, разводил руками. – Пойдем, пойде-ом! Надо работать, они заморят тебя своим контенансом. Ты же обещал смотреть мою пшеницу! Я же – Побияхо, Анна Богумиловна, ты забыл меня?
И пришлось комиссии идти в ее комнатку на втором этаже, уставленную снопами, пахнущую, как овин после сбора урожая. Василий Степанович Цвях, седой, весь мускулистый, твердый, больно стиснул в коридоре руку Федора Ивановича:
– Молодец! Я все слышал. С ходу между глаз им врезал!
Но чего-то недоговорил. Посмотрел, пожевал губами и сам себя пресек.
А в кабинете долго стояла остывающая тишина. Потом профессор Хейфец, устало охнув, вышел из-за стола, головой вперед протопал к двери. Были слышны его шаги в коридоре – он заглянул в соседнюю комнату, отгороженную фанерой. Вернувшись, запер дверь.
– Он, по-моему, порядочный человек. В первый раз встречаю у лысенковцев. Светозар Алексеевич, что может делать у них такой рыцарь? Диву даюсь…
– Он еще студентом такой был, – сказал академик.
– Мне он тоже нравится, – проговорил Стригалев.
– В том-то и беда, – продолжал профессор. – Мне он кажется страшно опасным. Такие вот святые монахи и были главными сжигателями. И винить нельзя – святые побуждения!
– Это верно, монах, – вздохнул Вонлярлярский. – Доминиканский монах.
– Нашу бы Леночку прикомандировать, – сказал профессор. – Чтобы пококетничала с ним. Чтоб узнала, когда нам, как говорится, собирать сухари…
– Ну уж вам-то и сухари… – бросил с места Стригалев.
– А вы, Иван Ильич, готовьтесь. У вас ведь есть еще ночь.
– А что готовиться? У меня прививки. Все делаю, как велит корифей. И результаты те же…
Все засмеялись.
– Конечно, развязать ему язычок – это было бы хорошо, – сказал профессор, и все посмотрели на Лену.
Она, склонив набок голову, грела колбу с кофе. Да, я слышу, слышу, говорила ее поза.
Часа
– Что делают, что делают, шпана окаянная! – запричитала она, увидев своих гостей. – Ну прямо как люди!
– Что случилось? – спросил Василий Степанович, как старший в комиссии.
– А вот посмотри сам, что делают. От роду два месяца, а уже кровь им живая нужна. Ну прямо как люди. Кыш-ш!
Стая разлетелась по клетке, хлопая крыльями, и Федор Иванович увидел блюдце и около него увядшего цыпленка с окровавленной головой.
– Гребешок у него клюют. Сейчас вот заберу этого – так нового ведь найдут! Безобидная, называется, птица…
– Действительно, – удивился Цвях. Впрочем, его заботили более важные вещи, и, остановившись на крыльце, он вдруг сказал: – Хоть она и доктор наук, эта Побияхо, а в пшеницу ее я не верю. Что-то быстро очень она переделала свою яровую в озимую.
– Но пшеница хороша, – заметил Федор Иванович.
В комнате Цвях, тряхнув одной и второй ногами, ловко сбросил ботинки и с удовольствием растянулся на своей койке. Федор Иванович раскрыл перед ним свой огромный потертый портфель, полный длинных папирос, и разъяснил, что он сам набивает гильзы, потому что любит особую смесь табака, туда входят некоторые известные ему травы, в том числе и мелилотус оффициналис. Узнав, что это обыкновенный донник, Цвях сказал:
– Я предпочитаю «Прибой». Но попробую.
Они оба задымили. Федор Иванович, прежде чем лечь, подошел к телефону – его привлек обрывок бумаги с крупными каракулями: «Туманова ишо позвонить».
Минут через сорок телефон зазвонил. Низкий, полный женский голос, торжествуя, пропел:
– Это ты, пропащий? Паралич тебя расшиби! Приехал еще позавчера, и носу…
– Антонина Проко-офьевна! – закричал Федор Иванович, приседая от радости. – Антонина Прокофьевна!
– Постригся, говорят, в монахи, получил звание кандидата, такие перемены, а чтоб старым друзьям ручку…
– Антонина Прокофьевна!
– …ручку чтоб, всю в перстнях, пахнущую сандаловым деревом, без очереди протянуть для поцелуя старым друзьям…
– Я сегодня же…
– Почему я тебе и звоню. Сегодня в моей хате сборище. Чуешь? В семь! Будет хорошая компания, приходи. В семь, не забудь. Лучше, если придешь в полшестого. Чтоб мы могли поговорить.
– Только я не один…
– Знаю. Товарищу Цвяху скажи, чтоб тоже приходил. В семь. А сам в полшестого. Будет и дядик Борик. Посидим втроем…