Белые одежды
Шрифт:
— Я так же знаю это, как и вы. Пожалуйста, говорите.
— По-моему, фальшивка. Чистой воды туфта.
— Только, пожалуйста, Анна Богумиловна, аргументируйте. Конечно, лагерное слово «туфта» там поймут, но мы же ученые! Мне же заключение писать. Хоть подпись и будет моя, это наше общее дело.
— Правда, я видела когда-то в Москве в одной лаборатории, как снимали развитие зародыша в курином яйце. Засняли, как бьется сердце… Но весь процесс деления клетки, чтоб так четко… Такого не может быть. Обман. — Побияхо даже отвернулась.
— Позвольте, — Варичев налег на стол, поднял два толстых
— Почему? — спокойно проговорил Федор Иванович. — Техника микрофильмирования ушла сейчас далеко. Этим занимались еще до войны. Между прочим, в подвале нашего факультетского корпуса стоит трофейный аппарат «Сименс». На нем можно делать такие штуки. Я не уверен, что сразу получится, тут вся сложность в том, чтобы получить культуру клетки. Выделить живую. И среду надо подобрать. Сразу не выйдет, но в принципе…
— А как вы поместите клетку под объектив? — спросил Вонлярлярский не без превосходства. — Как она будет там, ин витро, отправлять свои функции? Должен же быть непрерывный обмен!
— Вот-вот. Именно! — сказал кто-то.
— Да, да, — негромко подтвердили несколько человек.
— Все дело в составе среды и в культуре, — проговорил Федор Иванович. — Вы должны знать эту технику, Стефан Игнатьевич. На предметное стекло кладете два стеклянных капилляра. На них покровное стекло. Закрепляете по углам капельками воска. Под стекло пипеткой пускаете ваш раствор. С другой стороны подтягиваете жидкость фильтровальной бумажкой. Создается непрерывный ток. Вот только жидкость эту — с нею нужны эксперименты. И, конечно, сама культура — это тонкое дело.
— А ведь точно, там, в подвале, стоит эта трофейная бандура, — сказал кто-то из профессоров. — Пылится. Я все думал, что это сверлильный станок.
— Давайте еще раз посмотрим! — подал голос московский доцент.
Свет погас, и на экране опять зашевелились серо-голубые прозрачные пальцы. Почти весь экран заняла одна гигантская клетка с двойным набором хромосом. Побияхо сразу заметила непорядок.
— Федор Иванович, что это она? Вот опять… Что это?
— Экспериментатор взял пипеткой слабый раствор колхицина и пустил под стекло. Самую малость…
— Вот, вот! — заревела Побияхо радостно. — Во-от, хо-хо! Начинается вейсманизм-морганизм! Теперь все понятно. Во-от! О!
Ее поддержали еще несколько голосов. Клетки на экране отчетливо удваивались, одна за другой. Потом стали распадаться. Мелькнул какой-то иностранный текст, и аппарат остановился. Вспыхнул свет.
— Да-а! — сказала Побияхо, оглядывая всех. — Пиши, Федор Иваныч. Вражеская стряпня!
— Вы, Анна Богумиловна, в данную минуту говорите не как ученый, — отчетливо послышался сквозь шум немного надтреснутый голос академика Посошкова. — Разве вейсманизм-морганизм может быть заснят на пленку? Это — ложное учение, коренящееся в головах буржуазных схоластов. Оно может быть изложено в тексте, в комментариях к кадрам. А здесь таких комментариев нет. Перед нами удачно снятая делящаяся клетка чеснока. Сначала делилась нормально, потом попала под действие колхицинового раствора. И чеснок, и безвременник, из которого получают колхицин,
— Но колхицин!
— Это алкалоид. Его получают из луковиц безвременника. То есть колхикума. Как никотин из табака. Эксперименты с колхицином могут ставить и противники вейсманизма-морганизма…
— Если найдутся такие храбрецы… — сказал кто-то под общий смех.
— Могут ставить такие эксперименты… Чтобы разоблачить это лжеучение. Так что само по себе удвоение хромосом в клетке, попавшее на этот экран, не может рассматриваться как вейсманизм. Мы должны все познать. И не бояться.
— Но есть очередность в познании даже фактов, существующих в природе, — это Варичев, опомнившись, уже издалека почуял душок в словах Посошкова. Показав свою твердость, он стал набирать силу. Все его картофельные глазки растеклись и заулыбались. — Тут я вам, Светозар Алексеевич, должен возразить. До-олжен, ничего не поделаешь. В вейсманизме-морганизме есть, друзья, одна такая частность: это лжеучение использует несущественные факты, чтобы отвлечь внимание прогрессивной науки от решения задач, диктуемых современностью.
— Простите, не согласен. Как это мы можем делить факты на существенные и несущественные? Да, именно факты, которые вчера казались мелочью, сегодня, по мере их познания, становятся в центре науки и практики.
— Извините, Светозар Алексеевич, — Варичев поднялся и, улыбаясь, зарычал. — Мы должны помнить, что и в науке проходит линия фронта, что существуют передний край и тыл. Скажите, какой объект сегодня важнее для изучения — корова или мушка-дрозофила? Мушка тоже дитя природы, и она не предполагала, что ей так повезет. Что вейсманизм-морганизм поместит ее на своем знамени…
— Корова за год дает одно поколение, а мушка двадцать с лишним. Поэтому мушка может быть использована как крайне удобное средство для изучения того, что станется с наследственностью коровы через две тысячи лет. Законы наследственности одни и те же и для коровы, и для мушки. Вот почему мушку нельзя противопоставлять корове. Но я должен здесь остановиться, Петр Леонидович, — Посошков сбавил тон. — Вопрос вами поставлен принципиально, как и следует ставить вопросы… Любой из нас скажет, что, да, эксперимент с чесноком и колхицином, хоть и красивый, все же ничто по сравнению с вашим, Анна Богумиловна, хлебушком.
Тут послышалось сразу несколько голосов, и можно было понять, что говорят о некоем облучении семян пшеницы гамма-лучами.
— Ладно, Петр Леонидыч, здесь все свои, — проговорила Побияхо упавшим голосом. — Облучение было. Хоть факт и второстепенный, я не отрицаю. Но, твердо стоя на своих позициях, я очень хотела бы понять, как все это получилось: поместили мои семена в какой-то гроб, где у них радиоактивность была, подержали несколько секунд — и пожалуйста! Ты бы посмотрел, когда она взошла, — сколько возникло самых немыслимых вариантов! Тебя еще тогда не было у нас, Петр Леонидыч. И вот там-то, на той именно делянке я отобрала свою, как говорит Ходеряхин, пашеничку. Молодая была, послушалась, дала облучить. Но ведь результат, товарищи… О нем старались не говорить, но он налицо…