Белые одежды
Шрифт:
— Я вас понял. Дошло наконец. А как же с ответственностью?
— Н-не знаю, — сказал Федор Иванович.
— Чья же будет ответственность? Кто будет отвечать за ошибку правосознания?
— У правосознания не бывает ошибок, — строго сказал Федор Иванович, наблюдая за генералом. — Ошибки могут быть только у науки. Даже если их нет…
— Опять что-то говорите… А все же, если правосознание ошибается?
— Оно не может ошибаться. Оно меняется. А за прошлое с него никто не спросит.
— Пожалуй… Но у нас особый случай. Нам сейчас нужны знания.
— Я не уверен, нужны ли… — Федор Иванович тут же понял, что этих
— А отвечать?
— Я же сказал…
— А перед совестью?
— Что такое совесть? В определенных условиях она должна одобрять…
— Что одобрять?
— Действия того лица… которое решает, тот ли это случай, чтоб отбросить знания. Или не тот.
— К чему вы мне все это говорите? — вдруг закричал генерал с бешенством.
— Говорю для обоснования своей позиции научного эксперта. И о границах применения науки…
— Это объективизм у вас, а не позиция! Такой, как ваш, акт экспертизы нельзя положить в основу решения!
— Значит, я прав! Все-таки, сначала появился вывод, а потом к нему вам понадобилось добыть подтверждающий факт! — сказал Федор Иванович с некоторым торжеством. И сейчас же с облегчением сообразил, что и это он высказал только в уме. Вовремя остановился. «Суеверие и глупость», — думал он, зорко наблюдая генерала. Но не спешил выдавать ему эту свою точку зрения. Потому что суеверие и глупость, облаченные в сукно и скрипящие ремнями, и чуть пахнущие хорошим табаком, духами и вином, — они командовали здесь, и Федор Иванович не видел пределов их власти.
Теперь генерал в молчании ходил по кабинету, и отдельно бродили его углистые глаза. Пожимал узкими плечами.
— Ч-черт знает что… — с ненавистью бормотал он в сторону. — Советский ученый! Ин-тер-ресно! У него под носом, под носом орудуют враги… Готовятся… Ожидают своего часа… Все полетит кувырком, настоящих профессоров тю-тю, везде будут сплошные воспитанники академика Рядно, в науке окажется полный вакуум… Потом это кончится… А мы и объявимся, тут как тут… Десять человек, каждому группу по сорок студентов, получится четыреста специалистов… Слышали вы о такой вражеской арифметике?
— Не слышал, но это все понятно… Арифметика здесь не вражеская. Если отбросить некоторые выражения в адрес академика… недопустимые… Я даже могу с вами поспорить по этому вопросу на стороне истины, — сказал Федор Иванович. — Эти люди… Даже, по вашему пересказу их слов, видно, что они очень молодые… Видимо, студенты. Они разумели под этим не конец советской власти, а всего-навсего…
Генерал усмехнулся.
— Всего-навсего учение Мичурина — Лысенко? Теорию академика Рядно? Всего-навсего!
— Даже не это. Они имели в виду, по своей неопытности… Конец запрета на учебные занятия с клеточными структурами. Они не без основания считали, что может образоваться брешь в знаниях.
— Конец марксистского учения, вот что они имели в виду! — закричал Ассикритов, затрепетав. — Цветущую ветвь советской науки! Учение наших корифеев — вот на что они замахнулись. Вейсмана хотят нам просунуть с монахом Менделем! Мальтуса! Вы, Федор Иванович, вызываете у меня удивление. Удивление вызываете. Знаете, как называется то, что вы мне говорите? Де-ма-го-гия! Вы попробуйте, скажите все эти штучки про ваших студентов академику. У него эта адвокатура
— Есть простые вещи, которые могут быть по-деловому обсуждены в среде знающих людей. Нет оснований переводить их в идеологическую плоскость…
— Да это же спор между двумя системами! В восемнадцатом году эсеры выкатывали против советской власти пушки. Сегодня враг взял на вооружение вейсманизм-морганизм. Он горячо приветствовал бы вашу экспертизу. Вот так, товарищ… товарищ правая рука. До свидания. Нам с вами обоим все ясно. Вам ясно? Мне — более чем ясно.
Больше они не произнесли ни слова. Вдали открылась дверь, молодой военный отворил ее пошире и стоял, как бы собираясь принять Федора Ивановича в объятия. Поклонившись, эксперт вышел стройным независимым шагом. Генерал стоял посреди кабинета и, содрогаясь, смотрел ему вслед.
«Нет, мне удалось, удалось лишить это искусственное доказательство его силы, и я сумел растолковать генералу, что никакой ведьмы в черной собачке нет», — так думал Федор Иванович, шагая по веселой майской улице. На стриженых деревьях мельтешила свежая, совсем юная листва, ветер был теплый, сильно пахло смолой тополей. «Но расставаться с придуманной ведьмой генералу не хочется, — бежали мысли дальше. — Нет, он не расстанется со своей мечтой раскрыть хоть раз в жизни настоящий заговор. Фильм с иностранным текстом… Так хорошо провели операцию, нашли рулончик — где! — на вокзале, под курточкой у собравшегося укатить в поезде члена тайной группы. Прямо как в кино! Нет, он любит групповые дела, он не расстанется с такой интересной ведьмой. И академик будет его подогревать изо всех сил. Но мне удалось сделать свое дело, бросить четкий луч научной ясности на это их главное доказательство, и генерал все увидел. Он все увидел, потому и бегал так вокруг стола — ведьму было жалко упускать из рук. Он почешется еще дома, подумает, на что идет. Хоть сейчас это вроде и в порядке вещей… Но настоящая оценка еще придет, и он это знает. Оба примутся теперь срочно спасать свою ведьму, и тут уже не будет места заблуждениям. Впрочем, у Касьяна их и не было никогда. Никогда не было их у моего батьки…»
Так, остро и тягостно задумавшись, он незаметно дошел до учхоза, и там, в оранжерее, до самого вечера что-то делал, переставлял какие-то горшки с растениями, отвечал на какие-то вопросы. Уже переплеты оранжереи порозовели, и стекла заиграли на закатном солнце, уже и погасли, и бледно вспыхнули палки дневного света. Он сам не заметил, как остался в оранжерее один, и уже в одиннадцатом часу, все так же тягостно думая и вопрошая перед собой пустоту — о том, как развернутся события в будущем, — побрел домой через парк в быстро темнеющих сумерках подступающего лета.
Странные свойства души! Еще на крыльце он почувствовал неясный гнет. Может быть, его внимание еще издалека задержалось на миг на неясном сгустке, напоминающем человеческую фигуру. Эта тень, похоже, протекла в полумраке в его подъезд и оставила слабую бороздку в сознании. Если так, то, взявшись за ручку двери, он вдруг ее и ощутил — эту бороздку, и даже замедлил движение. В темном коридоре почему-то не горела лампочка. Пусть загорится! Он повел по стене рукой, ища выключатель, но, видимо, забыл, где находится эта штука. Рука, скользнув по пыльной стене, оборвалась в нишу и уперлась там в грубоватый нетолстый брезент. А под брезентом подалось живое тело.