Белые шары, черные шары... Жду и надеюсь
Шрифт:
— Трудно? — быстро спросил он. — А Геннадию Сергеевичу, — и он кивнул в сторону Рытвина, — думаешь, не трудно? Ты с Левандовским год, от силы два, как знаком, а Геннадий Сергеевич его лет двадцать знает. Если бы все так просто было, и весь разговор этот незачем было бы затевать!..
Я еще тянул, я мялся, но уже чувствовал, что соглашусь, никуда не денусь. После того как я почти час просидел в этом кабинете, после всего, что услышал, после того как кивал, соглашаясь, — мог ли я отказаться?.. Я уже был преисполнен ощущением серьезности надвигающихся событий — почему же не допустить, что я сумею помочь Левандовскому своим выступлением?
— Ну как, согласны?
Потом уже я часто думал:
— Я еще подумаю, — сказал я.
— Ну вот и прекрасно, — улыбнулся мне в ответ Рытвин. — Я вижу, что вы согласны.
Странно, но до сих пор, в течение всего этого разговора, я почему-то ни разу не подумал о тебе, Таня. Профессор Левандовский существовал в моем сознании отдельно, обособленно, вроде бы даже и не связывался никак с тобой.
И лишь уже очутившись за дверью, идя по университетскому коридору, я вдруг сообразил, на что я согласился.
И вот что поразительно — мысль о тебе не только не остановила меня, не только не заставила тут же отказаться от выступления против твоего отца, а, наоборот, она как бы освободила меня от последних колебаний. Опять я боюсь, ты можешь подумать, что мной руководила ревность, желание отомстить, я ведь был отвергнут тобой, причем ты обходилась со мной довольно жестоко, ты не будешь отрицать этого, я был не нужен тебе. И все-таки вовсе не обида двигала моими поступками. Наоборот! То, что я любил тебя, то, что ты была дорога мне, и то, что, несмотря на это, я собирался, я должен был выступить против твоего отца, вдруг осветило мое намерение новым светом. Я ш е л н а ж е р т в у, я жертвовал своим чувством во имя долга, во имя принципа, я не мог поступить иначе — вот о чем я теперь думал. Я прежде всего себе, самому себе причинял страдание этим выступлением, и потому я был теперь чист перед Левандовским.
Все, что произошло затем, ты уже знаешь.
Моя исповедь закончена. Какие чувства она вызовет в твоей душе? Не знаю. Но прежде чем ты будешь судить меня за малодушие и слабость, позволь еще сказать вот о чем. Меня осуждали многие. Я чувствую это осуждение до сих пор, я только делаю вид, что ничего не замечаю. Я осудил себя сам. Но я ли один виноват в том, что случилось? Разве все, кто окружал меня — и мать, и учителя, и преподаватели, — все, кто был призван меня учить и воспитывать, разве не пестовали они с усердием во мне все того же послушного, покорного мальчика?
Так отчего же теперь бросать в меня камни — я остался самим собой, я остался п о с л у ш н ы м м а л ь ч и к о м, только и всего. Разве они не этого добивались?
И как бы ни старался я казаться солидным, взрослым человеком, какие бы ученые звания и должности ни имел, все это мираж, иллюзия, в душе у меня по-прежнему живет все тот же послушный мальчик. Тебе, Таня, я могу в этом признаться…
Кажется, я начинаю понимать, отчего это иногда человек так склонен к исповеди, к покаянию. Исповедь приносит освобождение. По-моему, никогда еще я не ощущал такой счастливой легкости, как сейчас. Вчера, когда я зашел вечером в лабораторию к Решетникову, он посмотрел на меня удивленно. Наверно, на моем лице все было написано. Кстати, если хочешь, можешь дать прочесть это письмо Решетникову. Знаешь, мне почему-то даже хочется, чтобы Решетников прочел его.
Вот
Я написал сейчас «милая Таня» и вдруг почувствовал, какую радость мне доставляет сочетание этих слов. Может быть, я и послание это затеял только ради того, чтобы получить право поставить рядом эти два слова…
Будь счастлива».
ГЛАВА 9
После демарша, устроенного Новожиловым, после всех этих бурных споров, отголоски которых и теперь еще раскатывались по институтским коридорам, Решетников больше всего опасался, сумеет ли Мелентьев прижиться в лаборатории. В том, что все события, предшествовавшие появлению Петра Леонидовича в их институте, известны ему, Решетников не сомневался. Не вызовет ли его приход в лабораторию новых осложнений, нового взрыва?
Но прошло и две, и три недели после того, как Мелентьев перешагнул порог института, а все было спокойно. Мелентьев был вежлив, он умел незаметно уступить, если вдруг грозили разгореться страсти из-за дефицитного прибора или реактива. К нему быстро привыкли; казалось даже, уже трудно было представить лабораторию без его высокой, худой и сутулой фигуры. И Решетников никак не предполагал, что первое столкновение у Мелентьева возникнет не с кем-нибудь, а именно с ним, с Решетниковым.
В тот день Решетников зашел к Рите в изотопную. Он только что поставил очередной эксперимент — отпрепарировал мышцы, приготовил растворы, и теперь опыт протекал уже без его участия. Всякий раз, когда выдавалось у него свободное время, он забегал к Рите. Он уже изучил ее характер и знал, что в какие бы дебри она ни забиралась, с какими бы неожиданностями в работе не сталкивалась, сама она ни за что не обратится к нему за помощью. Будет упорно искать выход самостоятельно. Впрочем, Решетников вовсе не кривил душой, когда уверял Риту, что он заинтересован в результатах ее работы ничуть не меньше, чем она сама. В конце концов, исследовали ли они процесс проникновения в клетку сахаров, аминокислот, воды или ионов натрия — все они бились над одной проблемой.
Иногда он спорил с Ритой, — его сердила та легкость, с какой она была готова отбросить результат, если он вдруг противоречил общей картине.
— Вот эту серию опытов я бы на твоем месте повторил… — говорил Решетников.
— Да зачем? Что тут проверять? — возмущалась Рита. — Из-за одного единственного несовпадения? Только время зря тратить. Все и так ясно.
— Это тебе ясно. А мне неясно. И твоим оппонентам, между прочим, тоже будет неясно.
— Разве что оппоненты окажутся вроде тебя… — ворчала Рита, но по тону ее он уже чувствовал, что она сдается, соглашается с ним.
В этот раз Рита только что закончила снимать показания счетчика и они вместе с Решетниковым обсуждали их, когда появился Мелентьев.
— Дмитрий Павлович, простите ради бога, — сказал он. — Я на одну секунду вас отвлеку. Алексей Павлович просил меня набросать отзыв на автореферат, который ним прислали из института Калашникова. Вот тут я написал коротенько, хотел бы, чтобы и вы взглянули… Вы, по-моему, знакомы с этой работой…
Решетников пробежал глазами листок, протянутый ему Мелентьевым.
— «…Заслуживает положительной оценки…» Так, так… — сказал он. — А работа ведь слабенькая, а, Петр Леонидович?
— Ну, это вы уж слишком резко, Дмитрий Павлович. Конечно, работа не бог весть что, рядовая, в общем-то, диссертация, но мы непременно должны ее поддержать…
— Это почему же?
— Дмитрий Павлович, я уверен, вы и сами прекрасно понимаете, почему. Не мне вам объяснять. Не случайно же реферат прислан именно к нам в лабораторию. Работа лежит в русле идей Василия Игнатьевича, и было бы странно, если бы мы ее не поддержали…