Белые терема
Шрифт:
— Я, Ксеня, молчу не оттого, что нечего сказать, а оттого, что все равно не успею — близко ваш дом. Вы ведь уходить собираетесь. А у меня автобус рано утром. Значит, мы уже с вами не увидимся, так что все равно не договорим. Я вам лучше письмо напишу.
— Да, — скажет Ксеня, — мне и в самом деле пора домой.
И не просто скажет, а свернет на свою улицу. И, уже как бы отчужденная, впереди Сережи пойдет.
Ах, какая тихая улица! Тьмой окуталась, так будто и замерла совсем. Постоишь да послушаешь —
— А я думал, такой тишины не бывает, — шепчет Сережа.
— Бывает, — шепчет и Ксеня. — Вам там, в Москве, наверное, кажется, что нас совсем нет.
— Иногда кажется, — вздыхает Сережа. — Чаще думаем о других странах. Даже о других планетах чаще думаем. А что есть такой город и эта ваша улица — как-то случайно, неожиданно для себя узнаём.
— Тише, кто-то идет, — шепчет Ксеня.
— Да нас и не видно, — говорит Сережа.
А вдоль заборов и правда кто-то идет. И даже, может быть, не идет, а крадется. Сделает несколько шагов и прислушается, пройдет еще и остановится…
И вдруг голос Ветрова говорит:
— Теткин, Теткин, а собак у них нет?
— Нет, — говорит Ксенин отец, — вы не бойтесь…
— Теткин, мне страшно!.. Я фонариком посвечу.
Голос монаха приглушенно гудит:
— И мне страшно… А фонариком-то не надо, Борис Михайлыч…
— Да это наши!.. — шепчет изумленный Сережа.
— Наши-то наши, — говорит Ксеня, — только что им здесь надо?..
— А какие у них яблоки, Теткин? — возбужденно шепчет Ветров.
— Да там разберемся… лезьте! — говорит отец. — Вот тут доски у нас отходят. То есть у них…
Все трое лезут через дыру в заборе. Последним — монах.
— Ну и отец у вас! — шепчет Сережа. — Чудо!
— Что вы, — говорит Ксеня, — он просто слабый и неудачливый человек!..
— Нет, — говорит Сережа, — не просто…
А в саду шуршит, сотрясаясь, яблоня, и градом сыплются на землю яблоки.
— Вам жалко? — спрашивает Сережа.
— Жалко, — морщится Ксеня, — мой любимый белый налив.
— Хотите, мы у них отберем? Припугнем в темноте, Ветров испугается и бросит!
— Не надо, — говорит Ксеня, — еще монахам потом попадет.
Первым из дыры вылезает Ветров. Он прислушивается, потом зажигает фонарик и зачем-то обшаривает улицу лучом.
— Никого нет! Вылезай! — говорит он в дыру и хрупает яблоком. — А вкусные яблоки, Рогов! Теткин, ты где там? Пойдем!
— Я здесь, — говорит отец и вылезает на улицу. — Я, пожалуй, останусь.
— А зачем? Теткин, ты зачем останешься?
Монах гудит:
— Что, другого сорта попробовать захотел?..
— Да, — говорит отец, — я и другого… Я и этого еще маленько, а потом и другого…
— Ах ты, Теткин! — грозит ему Ветров, доедая яблоко. — Жадный ты! Авантюрный ты! Да-да!.. Посильнее меня! Да если б ты еще был и актер!
И он уходит короткими шажками по тропе, освещая ее фонариком.
Монах разводит руками и спешит вслед за ним.
— Вы подождите меня, — шепчет Ксеня Сереже и выходит на тропинку.
Она смотрит в спину отца и окликает его:
— Отец!..
Он вздрагивает.
— А, Ксеня, и ты здесь… Вот иду… Хочешь яблоко?
— Пойдем, отец, — говорит Ксеня и открывает калитку, — нас давно ждут.
— Ты только матери не подумай…
— Ну что ты!..
— Ведь стыдно мне будет… — бормочет отец.
Ксеня обнимает его за плечо, потому что он немного шатается. Она думает, что он хмельной, но потом понимает, что он просто устал.
— Посидим, — говорит он и опускается на ступеньку. Вынимает мятую пачку. В ней, как всегда, нет папирос.
— Отец, — говорит Ксеня и садится с ним рядом. — Что же это я хотела у тебя сегодня спросить?.. Ах, да! Почему на курантах: аз, веди, глаголь? А «буки» где? Там ведь еще «буки» есть в старинной азбуке…
Отец молчит.
— А «буки» потому, Ксеня, пропущены, что они не имеют числового значения. Не имеют, и все… Так и в жизни нашей случается. Мало ли как повернет. А ты сам на что? Смотри-поглядывай. А если не имеет значения — пропускай…
Он, вдруг спохватившись, лезет в карман, достает сначала яблоки, а потом пятерку и сует ее Ксене:
— Вот, возьми.
— Спасибо, — шепчет Ксеня и чмокает его в колючую щеку.
— Ну вот, явились! — говорит мать и откладывает шитье. — Что один, что другой! А ты-то, старый греховодник, где был?
— Да вот прошелся маленько после работы… — бормочет отец.
— После работы! Колоколами-то чего сегодня больно сильно блямкал? Я уж думала, не спьяну ли…
— Да нет, во рту не было…
Тут Ксеня выкладывает перед матерью деньги. Мать улыбается:
— А-а, нашла… А я уж похоронила… А слышь-ко, что мне сегодня Нюрка сказала. Ты иди, говорит, вроде бы там на площади твой Данилыч в образе монаха. Уж больно похож. Я говорю: и не пойду. И смотреть мне там нечего. Это на Ксеньку-то я еще злилась. Эти монахи, говорю, мне с утра нервы портят, так я знаю их подробно и наизусть!..
— Что ж она, твоя Нюрка, думает, что каждого так и облачат? — спрашивает отец и беспрерывно подмигивает Ксене. — У них для этой цели есть свой артист.
Мать, отодвинув шитье на край стола, накрывает им ужин.
— Что это ты шьешь такое чудное? — спрашивает отец. — Со стеклярусом…
Мать вздыхает:
— Не делом я занялась, Данилыч, не делом!.. Мы с бабкой в сундуке платье бывалошнее нашли, подвенечное. Пусть завтра Ксеня отнесет киношникам. У них, может, такого и нет.
— А я завтра и не пойду, — говорит Ксеня.