Белые трюфели зимой

Келби Н. М.

— Он теперь творит какие-то чудеса с туманом. Он рассказывал, что тот американец, Уистлер, посоветовал ему здесь, в «Савое», один из угловых номеров, ты знал об этом?

— Меня это ничуть не удивляет.

— Так что теперь даже Моне приедет к тебе писать мосты. Эти художники очень любят мосты. И этот ужасный лондонский воздух, этот вечный смог. На самом деле это же никакой не туман. Ужас! Этим воздухом совершенно невозможно дышать, зато его, видимо, можно изобразить.

Абрикосы вернули на щеки Сары румянец. Ничего, найдутся и другие, кто о ней позаботится, — друзья, члены семьи, секретари

и помощники. Она всегда жила в окружении небольшой армии таких людей, но ела порой только из рук Эскофье.

— Теперь в «Савой» съезжаются гости со всего мира, — сказал он и скормил ей еще ложку.

— Ничего, пару недель здесь прекрасно обойдутся и без тебя. Кстати, Роден тоже приедет в Бретань. И еще этот молодой художник — Матисс. Он невероятно талантлив. А был юристом. Я тебе говорила?

Говорила. И много раз говорила о том, какие эти бретонцы «удивительно средневековые». И о том, как мало у них дорог, и какое там сердитое море, и как мало они знают о современной моде. И что мужчины там носят длинные волосы, а брюк не носят и выставляют напоказ ноги — кстати, очень даже неплохой формы, — в гетрах или грубых чулках и в смешных башмаках с застежками. И что женщины в Бретани похожи на чаек, хотя Эскофье уж и позабыл, до чего все женщины в мире, когда надевают чепцы, напоминают этих морских птиц.

— Но еда там, разумеется, какая-то есть?

— Это не Париж, но еда там, безусловно, есть. Лобстеры, улитки, устрицы, венерки, сардины — все это ловят в океане и, ссыпав в миску, подают по-простому, с оливковым маслом, петрушкой, солью и перцем. Так они обедают. Каждый день. А еще там есть кальвадос и нежно-розовая ветчина. И такие тонюсенькие блинчики. И очень много всяких разновидностей сидра.

— Значит, ты будешь есть?

— Эта еда начисто лишена воображения, фантазии. И потом, она шевелится во рту, когда ее ешь. Они даже убить этих моллюсков как следует не могут!

— Я пошлю туда несколько рецептов с твоим секретарем.

— Нет. Скажи, что приедешь сам. — Сара набрала в ложку крема и размазала крем Эскофье по губам, а потом медленно сняла поцелуями. — А еще там, на западном побережье, полно осьминогов — сотни и тысячи! В прошлом году мы залезли в какую-то пещеру, так там их было видимо-невидимо. Они бы тебе понравились. У них такие печальные глаза — как у тебя.

Эскофье посмотрел на часы, стоявшие на камине. Его удивило, что уже так поздно. Он вдруг почувствовал себя очень усталым.

— Кто это «мы»? Или, точнее, «мы в этом году»? С тобой едет Аббема?

Сара сделала скульптурный портрет Луизы Аббема, а та, в свою очередь, нарисовала Сару во время лодочной прогулки по озеру в Булонском лесу — в честь «le jour anniversaire de leur liaison amoureuse», годовщины их любовной связи.

— Конечно. Луиза едет. Как всегда.

— Значит, она позаботится о том, чтобы ты была сыта.

— Но ведь моя главная опора — это ты.

— И наш дорогой доктор Поцци тоже поедет?

Еще до знакомства с доктором Эскофье видел фотографии Поцци, сделанные Надаром, и его портреты кисти Сарджента. [106] Это был человек замечательный, но хитрый; очень похожий в этом отношении на Дамала. Этакий дурно воспитанный ангел. Оскар Уайльд

своего «Дориана Грея» писал как раз с этого красавца. Поцци и Сара были, разумеется, любовниками. Все они были любовниками Сары.

— Вот Поцци тебя и покормит.

— Если ты приедешь…

Эскофье тяжко вздохнул и посмотрел в окно. Там светил тоненький месяц. Рядом с ним, явно нервничая, болталась Венера. Все остальное небо было затянуто пеленой облаков.

106

Джон Сарджент (1856–1925) — американский живописец. Европейскую славу ему принесли виртуозные светские портреты и тонкое умение раскрыть внутренний мир человека; широко известен его портрет Р. Л. Стивенсона.

— Сара…

— Поедем со мной. Ведь это ты — ma famille. [107]

— Сара…

— Ты — тепло моей души, мое сердце, мое прибежище.

Эскофье снова тяжко вздохнул.

— Но ты-то не моя.

Сара, похоже, поняла не сразу. Но потом отодвинулась, натянула на себя простыню.

— Дело в той поварихе? — спросила она.

— Нет…

— Мне говорили, что она очень много времени проводит и у тебя на кухне, и в твоих личных апартаментах.

107

Моя семья (фр.).

— Сара…

— Она — любовница Герцога.

— Как и ты, — мягко заметил Эскофье.

— Эти ее ужасные черные ботинки! Она вечно их носит! Мистер Бутс [108] — вот как я ее называю. И Берти всегда смеется, когда я говорю «наш мистер Бутс». Она что, твоя милая?

— Роза — моя ученица; она изучает французскую кухню.

— И ты для нее, разумеется, во всех отношениях прекрасный учитель.

— Это совершенно излишние намеки. Прошу тебя, перестань.

108

Boots — ботинки (англ.).

— Тогда давай называть ее «мистер Бутс».

— Пожалуйста, Сара…

— А я знаю один секрет насчет мистера Бутса! — Сара нырнула в гардеробную. — Видишь, какое манто? — И она вытащила длинное, до полу, манто из горностая с чересчур длинными рукавами и высоким воротником из выкрашенной в черный цвет норки. Эскофье не раз видел, как Сара надевала это манто по разным случаям. Эффект было поразительный. На фоне черного мехового воротника ее довольно бледная кожа казалась просто светящейся.

— Это манто сшил личный меховщик королевы Виктории специально для пресловутой мистер Бутс, а твой старый дружок, твой «дорогой Берти» подарил его мне, а вовсе не ей. Каждый раз, как я его надеваю, я чувствую связанную с ним тайну. А теперь и ты каждый раз, как увидишь его, будешь об этой тайне вспоминать.

И Сара надела манто прямо на голое тело. Стоял июнь. Ночь была прохладная, но отнюдь не холодная. Сара притянула Эскофье к себе и снова попросила:

— Поедем со мной!

— Не могу.