Белые витязи
Шрифт:
Огонь рассыпанных по гребню следующего пригорка шуйцев заставил отхлынуть турок...
Путь к отступлению пока был открыт... Штыкам ещё не было дела. Густясь по сторонам, враги довольствовались тем, что расстреливали солдат, выходивших из редута...
Расстреливаемые тем не менее шли, сохраняя строгий порядок. Рассыпаться не хотели... Локоть к локтю, стройными рядами. Если бы не кровь на руках и на лицах, если бы в этой медленно движущейся массе не попадались раненые, которых товарищи несли на скрещённых ружьях, и раненые, которые сами шли, прихрамывая и опираясь на штыки, — можно было бы подумать, что это свежая часть, совершенно спокойно идущая среди мирной обстановки обыкновенного похода... Даже равнение хранили эти доблестные остатки героических полков, выдержавших тридцатичасовой беспощадный бой... Только озлоблённо-сведённые лица, глаза, горящие воспалённым блеском, выдавали волнение этих последних защитников редута... Изорванные знамёна тихо колыхались над молчаливыми рядами. Несколько турецких значков с
— Эх, жаль!.. — слышалось в рядах. — Орудию оставили!..
— Ничего... Что оно без замка!.. Неужели на руках тащить!.. Не утащишь. Пусть свиному уху достаётся... Ничего с ним не поделает...
— Наша пушечка гордо стоит, ишь она нос-то как задрала!.. Что твой енерал... Её оттеда и на буйлах [75] таперчи не увести, — говорили солдаты.
Оглядываясь, они видели спокойно стоявшего на валу Горталова... Они видели ату открытую голову, смело обращённую туда, откуда на него шла неизбежная смерть... Они видели, как вокруг него разом выросла какая-то толпа... как этого, не защищавшегося человека, опустившего свою саблю вниз, спокойно скрестившего руки, подняли на штыки... Они видели, как он бился на этих холодных и острых жалах... как его сбросили вниз... Они видели, как вслед за этим последним защитником оставленного редута тёмные волны турецких таборов стали перекатываться через валы со всех сторон. В гвалте их торжества не пропали бесследно отчаянные крики наших раненых, попавших в руки этим победителям. Отчаянные крики — крики, пронимавшие до самого сердца... Великодушные враги не хотели оставить умирающих умирать спокойно... Вся их ненависть, вся их изобретательность направились к тому, чтобы придумать такие муки, каким нет имени на языке человеческом. Ещё сумрачнее становились лица солдат, слышавших вопли своих товарищей. Они слали варварам проклятья. Забывали боль собственных ран... Некоторые рыдали, и казалось, что эти измученные, сна не знавшие очи точили кровавые слёзы по почерневшим лицам. Порывались назад, хотели отбить своих, но что могли бы сделать жалкие сотни людей из расстрелянных полков с десятками таборов, отовсюду наваливавших на оставленные редуты... Что могли бы сделать эти перераненные, утомлённые львы — разве только одно: отдать и себя на жертву бесчисленному стаду гиен, тешившихся страданиями, упивавшихся воплями мучеников, у которых не хватало силы даже для того, чтобы заслонить глаза свои рукой от подлых ятаганов, заносившихся над ними... Они не могли повернуться, когда торжествующие победители раскладывали огонь на их окровавленных грудях; они только и могли вопить к атому холодному, равнодушному небу, когда на их телах вырезались кресты, когда медленно, с наслаждением регулярные войска, присяжные солдаты Турции, отрубали им по частям ноги и руки... И счастливы были те, кто исходил кровью, кто умирал скоро...
75
Буйвол.
Под жестоким, перекрёстным огнём стояли шуйцы, прикрывавшие отступление наших... Но они всё-таки были счастливее. Падая, знали, что до них не дойдёт враг; знали, что смерть их не будет вызвана лютыми муками... Тут умирали сравнительно спокойно... Видя, как остатки ещё вчера сильных и здоровых полков уходят из редутов, наши безмолвно стояли под непрекращавшимся ливнем свинца... Никому не могло и в голову прийти — схорониться за лощины... Скобелев зорко смотрел на отступающих. Жадно считал он их ряды издали... Казалось, в нём ещё жила надежда, что потери будут не столь велики, что смешавшиеся в одни ряды солдаты разных полков ещё выйдут оттуда, что это — не все... Но увы!.. Чёрные массы наших медленно двигались там — и позади за ними не было уже здоровых... Только раненые лежали на скатах — раненые и мёртвые... Одни ползли за своими, ещё находя силы в порывах ужаса и отчаяния, другие оставались неподвижными, перевернувшись лицом вниз... Они, казалось, не хотели видеть, что ждёт их, когда наши уйдут совсем...
— Как мало!.. Как мало!.. — нервно срывалось у Скобелева... — Какой ужасный день!.. И как уходят эти... Посмотрите — ни суматохи, ни беспорядка. Вот люди!.. Пошлите сюда казака...
Весь точно высохший, донец на отощавшем степнячке трусцой подъехал к генералу.
— Ты знаешь, где генерал Крылов? Тебя я уже посылал? Сейчас поедешь опять...
Донец, два раза сломавший путь туда и обратно, только вздохнул. «Доля казачья — служба собачья!» — подумал он про себя.
Нервно набросал Скобелев несколько слов на лоскутке бумаги...
«Из редутов выбит... Отступаю в порядке, прикрываясь вашим шуйским полком... Merci, g'en'eral!.. [76] »
— Отдать этот листок генералу... Слышишь?.. Да живо!..
Нагайка стала поглаживать втянутые бока утомлённого коня, затрусившего вниз в лощину по скату...
— Да... Если бы Крылов исполнил в точности приказ и не послал бы шуйцев, никому не пришлось бы выйти живым из этих редутов... Академическим стратегам не мешало бы подумать об этом... — вырвалось у адьютанта...
76
Благодарю, генерал!.. (Ред.)
Скобелев
— Сколько потерь, сколько потерь!..
— Шуйцам тоже солоно пришлось... К нам их прислали после боя... У них не осталось и половины, а теперь и остальные лягут!..
— Ужасный день!.. И к чему было держаться! Чего ждать...
Всё, что окружало здесь начальника отряда, точно ослабло и понурилось... Мысль не работала, ощущения точно притупились... Кругом валились мёртвые, падали раненые — никому и в голову не приходило отъехать назад... Разве не всё равно?.. Казалось, для того, чтобы отойти, нужно было больше мужества и энергии, больше усилий, чем для того, чтобы оставаться здесь, не трогаясь с места, словно окостенев на нём.
Спит Гривица, спит Тученица, спит Радишево... Вот и турецкий редут, занятый нами, — единственный трофей двух дней упорного боя... Там костры; за кострами сидят свежие румынские доробанцы; да и те молча глядят в огонь, потому что кругом трупов навалены горы; кровь везде — и под ногами, и на валах, острый запах её бьёт в нос... Сучья костра, попадая в эти чёрные лужи, шипят и тухнут, обвиваясь противным, кислым паром... Только на аванпостах бодрятся ещё часовые... Выдвинулись вперёд... зорко глядят, не покажется ли где враг. Прислушиваются, не долетит ли что оттуда... Но нет... Ночь точно мёртвая, и только одно вороньё оглашает её своими радостными победными криками... Впрочем, нет... Чудится ли это возбуждённому мозгу?.. В болезненно-расстроенном слухе рождаются ли эти звуки?.. Ловит их часовой и скоро догадывается, в чём дело... Да и как не догадаться? Столько ужаса в отголосках этих, столько муки в замирающих воплях... Холодный пот выступает на лбу; сердце точно смолкает и медленнее бьётся; ноги подкашиваются... Это оставшиеся там, позади... Это те, что валяются теперь, как падаль, между нашими и турецкими позициями... Это подаёт голос живой корм для воронья... Он чует свою участь и, не находя силы двинуться, оглашает поле недавней бойни мольбами и стонами...
Но горе побеждённым!.. Горе!.. «Нет им пощады!» — слышится в торжествующих криках хищников, в довольном клёкоте тех, которые уже долетели до боевых полей и опустились на свои жертвы...
И ещё сумрачнее, ещё печальнее кажется молчание на наших позициях...
На скате за кряжем Зелёных гор — костёр... Он уже потух; красные угли из-под золы только мигают порой, как умирающий из-под опущенных век... Молча, глядя в огонь, сидит Скобелев... Ему не спится... Припоминается весь этот день... Вся эта бойня. В военном энтузиасте шевелится проклятье войне... Отчего он не убит?.. Зачем он остался жить, похоронив свои лучшие полки, и горькое сознание ненужности бесплодно принесённых жертв шевелится в душе, и холодно ему становится, когда вспоминает он, каких именно людей он потерял сегодня... Как они дрались под Ловчей!.. С какой верой в него сегодня шли на смерть... Пошли и не вернутся более... Не было ли ошибки в его расчётах? — шевелилось в душе острое жало сомнения... Не он ли виноват в их страданиях? Не он ли виноват в их смерти?.. И опять он проверяет миг за мигом все эти тридцать часов безостановочного боя, и опять шевелится в душе горькое проклятье бездарности, сделавшей жертвы бесплодными, отнявшей у сегодняшнего дня тот именно венец победы, который один мог бы сделать весь этот бой не столь отвратительным, заставил бы забыть его ужас!.. Да где они, где эти ещё вчера весёлые, здоровые и бодрые люди? Где генерал Тебякин? Где Добровольский? Убит... Где смелый командир тринадцатого стрелкового батальона Салингре? Убит. Где Горталов? Умер на штыках... Тысячи убиты и ранены... Зачем? Кому нужна была их смерть?.. И он всё больше и больше кутался в солдатскую шинель, точно ему холодно становилось от этих воспоминаний именно теперь, наедине с этой ночью, с её робкими, печальными, кроткими звёздами, будто укорявшими его с высоты тёмного, равнодушного ко всему, и к победе, и к поражению, неба... Подымался ли в этом железном человеке обличающий голос: «Какому делу ты служишь?» Становились ли и ему понятны и близки томления Каина?.. Он закрывал глаза, стараясь не видеть даже лиц спящих... Но так ещё слышнее звучал в его душе голос невидимого обличителя. Точно в его грудь проникла холодная мёртвая рука и беспощадно сжимала живое сердце... «Ты никогда не забудешь этого дня... Никогда!.. Погаснут громы войны, и всякий раз, когда ты будешь оставаться один на один, я буду приходить к тебе, я буду тебе напоминать о том, что случилось сегодня...» И он сам чувствовал, что эти поля никогда не изгладятся из его воспоминаний... Сам чувствовал, что в самые счастливые минуты торжества эти кроткие, робкие звёзды будут смотреть на него с таким же печальным укором, эта холодная мёртвая рука также будет сжимать его живое, горячей кровью обливающееся сердце.
Шёл мимо раненый... Холодно ему казалось... Мигнул и на него умирающий огонёк костра... Мигнул и замер... Побрёл на него раненый солдат... Видит, начальство какое-то... Что ж ему! После такого боя разве оно страшно?
— Расступись, братцы, дай отогреться!.. — И думать не хочет, какое тут офицерство собралось... Привалился к огню, разгрёб его... Что ему, может быть, умереть сейчас. Упало всё внутри — тоска!
— И огня-то мало! — угрюмо звучит его голос... — Не умели разложить... Эх!.. Доля ты, доля солдатская!..
Смотрит на него генерал... Красным шрамом исполосован лоб... Плечо в крови... На ноге кровь.
— Где ранен? — тихо спрашивает. — В редуте?
— Ранен?.. Тебе не всё равно, где?.. Не в резервах же... — И невдомёк ему, что генерал свой, — не различает воспалённый взгляд...
Молча смотрит генерал в красные угли точно проснувшегося костра... Он и не слышал ответа солдата, так, машинально, спросил:
— Ранен!.. Все ранены... Не сочтёшь!.. — угрюмо говорит солдат, разгребая их... — Понавалено... Тыщи лежат.