Белые витязи
Шрифт:
Нужно было видеть, как в Бухаресте его встречали раненые 30 августа, чтобы понять, до какой степени солдат верно умеет ценить своих друзей и врагов... Впрочем, и не один солдат. У Брофта за обедом какой-то из штабных героев с громадными протекциями и потому блестящей карьерой вздумал было заговорить о молодом генерале в том пошловатом тоне, который почему-то считается у нас признаком самостоятельности мнений и даже принадлежностью хорошего общества... Говорил, говорил да и разоврался... Без удержу!..
Вдруг
— Молчать!.. Гниль!.. Когда вы надеваете на себя кресты, принадлежащие нам, когда вы снимаете пенки со всего кругом, когда вы пользуетесь всеми выгодами дела — где мы знаем только одни тяжкие обязанности, мы представляем вам полную свободу действий. Мы не завидуем вашим лаврам... Но Скобелева — не трогать!.. Слышите ли — не трогать!..
Тот растерялся, сконфузился и извинился...
— Помилуйте, это фанатизм какой-то... Они не позволяют говорить...
Увы!.. Несчастный не понял, что ему не позволяли только клеветать!..
— У кого больше перебили солдат, как не у Скобелева... — заявлял другой. Это было ещё до заморожения 24-й дивизии на Шипке, до Горного Дубняка, до перехода гвардии через Балканы.
— Да, но ведь никому другому и таких задач не полагалось, трудно исполнимых и стоящих стольких жертв...
Любовь солдат к нему была беспримерна.
Раз шёл транспорт раненых. Навстречу ехал Скобелев с одним ординарцем. Желая пропустить телеги с искалеченными и умирающими солдатами, он остановился на краю дороги...
— Скобелев... Скобелев! — послышалось между ранеными.
И вдруг из одной телеги, куда они, как телята, свалены были, где они бились в нечеловеческих муках, вспыхнуло «ура»... Перекинулось в другие... И какое «ура» это было! Кричали его простреленные груди, губы, сведённые предсмертными судорогами, покрытые запёкшейся кровью!..
После одной из рекогносцировок едва-едва идёт солдат, раненный в голову и грудь. Пуля прошла у него под кожей черепа. Другая засела ниже левого плеча. Увидев генерала, раненый выпрямляется и делает «на плечо» и «на караул!». Совершенно своеобразное выражение солдатского энтузиазма.
Офицера, смертельно раненного, приносят на перевязочный пункт.
Доктор осматривает его — ничего не поделаешь... Конец должен наступить скоро.
— Послушайте, — обращается несчастный к врачу... — Сколько времени мне жить?
— Пустяшная рана, — начал было тот, по обыкновению.
— Ну... довольно... Я не мальчик, меня утешать нечего. Сам понимаю... Я один — жалеть некому... Скажите правду, сколько часов проживу я?
— Часа два-три... Не нужно ли вам чего?
— Нужно.
— Я с удовольствием исполню...
— Скобелев далеко?..
— Шагах в двухстах...
— Скажите
— Как застилает... Генерал где?.. Не вижу.
— Я здесь... Чего вы хотите?
— В последний раз... Пожмите мне руку, генерал. Вот так... Спасибо!..
Под Плевной — умирающий офицер приподымается...
— Ну, что наши?..
— Отступают...
— Не осилили?
— Да... Турков тьма-тьмущая со всех сторон...
— А Скобелев — цел?
— Жив...
— Слава Богу... Не всё ещё потеряно... Дай ему... Опрокинулся и умер с этой молитвой на губах за своего вождя...
В бою под Плевной, когда генерал уже в пятый раз бросился вперёд в огонь, его обступили солдаты.
— Ваше-ство...
— Чего вам, молодцы?
— Невозможно на коне... Все с коней посходили...
— Ладно...
И пробирается вперёд верхом. Турки целят в близкого к ним всадника. Целый рой свинцовых шмелей летает у его головы.
— Чего на него смотреть, — глухо заговорили солдаты...
— Эй, ребята... Ссади-ко генерала с коня... Этак и убьют его.
Не успел Скобелев и опомниться, как его сняли с седла...
— Виноваты, ваше-ство!.. Иначе никак невозможно... — оправдывались они.
Потом в траншеях станет Скобелев на банкет бруствера... А турецкие позиции шагах в трёхстах. Начинается огонь по нему...
Солдаты смотрят, смотрят.
— Этак не ладно будет.
И становятся рядом с генералом... Туда же... Тот, чтобы не подвергать их напрасной смерти, — сходит и сам вниз...
Раненному в обе ноги нужно было отрезать их; одну выше колена, другую — ниже. Ампутируемый решительно отказался от хлороформа, потребовал трубку; доктор дал ему громадную. Страдальцу отрезали одну ногу — он и не простонал. Начинают резать другую. Солдат только затягивается табаком. Были при этом и сёстры милосердия. Молоденькая не выдержала, уж слишком подействовало на нервы. Начинает рыдать, её останавливают.
— Ведь это на раненого скверно подействует... Молчите.
— Не замай! — солдат вынимает трубку изо рта. — Известно, её бабьё дело — пущай голосит!..
До того это было неожиданно, что все, несмотря на тяжёлую обстановку всего окружающего, улыбнулись.
— Отчего это ты отказался от хлороформа?.. Ведь легче было бы.
— Нам нельзя этого.
— Почему же?.. Ведь все так делают...
— То все... А мы на особом положении, мы скобелевские!
Раз отряд снимался с караула, чтобы идти в рекогносцировку, донец останавливается и раскрывает подушку своего седла. (У донцов в этих подушках всё их боевое имущество.)