Белый Бурхан
Шрифт:
В Бийске их заперли в кутузку, клопам и вшам на великий жор. Потом допрос за допросом и опять же не без битья. И вот тем же трактом в этапе повели до Сема. Там бросили — сами небось дойдут до домов своих, не цыцошные! А с чем идти? Ни жратвы в припасе, ни денег на ведро отрубей, а побирушек-то шибко ли привечают? Как только стражники отстали, на горький совет сели втроем. Но сколько ни думали, а ничего не выдумали и порешили свою судьбу окаянную одним голосом — Родиона:
— Иль к домку моему и вашему переть этакую даль? А каво тама искать? Смешки Кузевановы, ухмылы Макара? Нет,
— И мы с тобой, эт! — в один голос выдохнули Фрол с Кузьмой. — Обратного пути у нас тож нету!
Тут же с казенной дороги сошли, чтобы глаза людям не мозолить лишний раз и бумагу, что выправили в Бийске, не совать каждому встречному и поперечному под нос, а своим умом и лихостью жить. Одна беда для бездомного: зима лютует. Хочешь не хочешь, а не лесной зверь, не в шерсти — под сосной или лиственницей спать не будешь… Значит, придется где-то около людей тереться — к Урсул-реке идти, где деревень всяких много… Но тут и уперлись рогами в землю Фрол с Кузьмой:
— Нам-от, по вере нашей строгой, никак невозможно возле нехристей тех быть! Свой какой ни на есть угол завести надо!
Надо, может, оно и надо. Да где его, родимый, заведешь? Много ли голыми руками понаделаешь тех углов-то?
— Аль от господа манны ждете за святость свою? — поразился Родион. — До морковкина заговенья ждать придется!
Понурились темноверцы растерянно, но свое гнут:
— Иконки наши отняли в остроге, душу очищать не на чем, а ты и пуще того на грех манишь? В ад — дорога широкая, ко спасенью — ниточкой!
Не стал Родион с ними спорить, свару разводить, рукой отмахнулся: как ни крути и ни верти, а вера — дело святое, душевное… Вот только прокормит ли и обогреет та их вера?
— Темные вы! Бог вам судья…
Выходя от благочинного, отец Лаврентий долго отирал праведным трудом заслуженный пот: в столь крепких тисках ему еще не случалось бывать! Вконец вопросами умаял… Где учился, где в сан священнический посвящен, в каких приходах ранее служил…
Только стащил с себя эту рогожу любопытства, как у благочинного новый ворох вопросов: ведомо ли пастырю без требника о чине православия на каждый праздник, когда бывает неделя о мытаре и фарисее, а когда о блудном сыне, когда какие требы справлять положено?.. Будто не священник он в летах и с опытом немалым, а сопливый семинарист!
Лишь экзамен тот перенес, как новый вопрос, итог подбивающий всему: а как священнослужитель благочестие понимает? Ответствовал душемотателю, как в христианском катехизисе сказано: благочестие составляется из двух частей знания бога и почитания оного…
Выслушав, благочинный качнул бородой и развел руками:
— В ум не возьму, как это ты умудрился храм божий обмирщить, ежели и грамотен и толков? Пусть теперь миссия разбирает твой грех! Я свое дело сделал, испытал тебя. Так и доложу. — И указал перстом на дверь.
«И чего ему мытарь с фарисеем приспели? — подумал отец Лаврентий, косясь на глухую дверь благочинного. — Отслужил уж! И неделю о блудном сыне скинул! В самый
Служка поднял голову, оторвавшись от какой-то книжонки, явно не духовного содержания, спросил нехотя, давя скуку:
— Ко владыке отослал или в миссию?
— В миссию.
— Так ступайте, я помечу. Какой приход?
Отец Лаврентий назвал, прибавив искренне:
— Глушь и нищета! Окаянство гольное…
— У всех так, — сказал служка сочувственно. — Сейчас доложу.
Он исчез, выскользнув неслышной тенью. Отец Лаврентий потоптался, шагнул к окну, уложил горячие ладони на мокрую от подтаявшего ледка раму. Суетился город, скользящий полозьями саней и подошвами сапог мимо окон, вряд ли и догадываясь, что за его толстенными стенами решаются судьбы духовных пастырей…
Как-то доложит? А то и носом в грязь вылетишь…
Все могло теперь случиться! Не пригласит отец Макарий на беседу, креста на коленопреклоненного пастыря не наложит, гневом от оного отгородись, а через служку этого передаст: пусть идет, дубина стоеросовая, куда его бесстыжие глаза глядят…
Куда потом? В омут головой?
Приехал с жалобой на крайнее худоприходство свое, а уж первую нахлобучку от благочинного получил. Не приход пустой, а сам пастырь глуп! Может, самолично уехать обратно?.. Нельзя.
Отец Лаврентий стремительно отошел от окна и вовремя: вернувшийся служка пригласил его к начальнику миссии, прибавив, что пастырский крест с него снять приказано.
Снова потом осыпалось чело. Теперь уже не от усталости, а от страха лютого, животного: с иереев крест так просто не снимают!
— Лют? — спросил он одними губами у служки.
Тот качнул подбородком и снова сунулся глазами в книжку.
Дальнейшее происходило точно во сне. Отец Макарий говорил ровным голосом, но слова его были жгучими, как крапива. И из тех его слов вытекало, что приход отец Лаврентий получил лучший, паства его не меньше, чем у других, и больше надо печься не о собственных кошельковых доходах, что тоже важно, а о святости алтаря, вести неустанно к кресту язычников, а не пытаться обратить в лоно православия тех лживых и давным-давно посрамленных богохульников, что преданы анафеме еще в благословенные времена государя Алексея Михайловича…
На отце Макарии был темно-синий подрясник, окладистая борода аккуратно расчесана, редкие, но все еще вьющиеся волосы красиво уложены и пахли французской водой.
— Если у вас не достанет более сил и трудов привести приход свой в надлежащую лепоту и святость, увеличив стадо господне к лету вдвое, то у нас достанет духа поменять в нем иерея или слить оный с приходом славно трудящегося отца Капитона, вашего соседа!
С тем отец Лаврентий и был отпущен. Ни о бедности церкви, ни о новом вспомоществовании на гибнущий храм и его пастыря разговора не было. Трудись, мол, и труды твои вознаградятся господом нашим сторицею! И уж тем паче у отца Лаврентия не появилось и мысли поведать преосвященному о гнусности слухов, богопротивниками и присными с ними распространяемыми повсеместно.