Белый Бурхан
Шрифт:
— Спасиб большой, хозяин!
Уходя Игнат погрозил пальцем:
— Только тут пить не вздумай! Спалишь ненароком!.. У себя пей!
Торкош кивнул: дома, на обжитой шкуре у огня очага да еще из горлышка, вино было куда вкуснее, чем за скобленым столом на кухне, где тебе все в рот смотрят…
С делами он управился быстро. И коней почистил, и возок веником обмахнул, и медвежью полость палкой выбил до последней пылинки, и упряжь все перещупал — не перетерлась ли где, выдержит ли долгую и трудную дорогу. Видел, что сам Игнат в окно наблюдает за
А Игнат смотрел на возню своего конюха и торопливо, с опаской думал о том, что пора уж Торкоша и башкой в петлю толкать — для срамного дела взят был, пусть его и справляет теперь в полном коленкоре! Пьяный — не беда, лишь бы петух красный над винтяевой крышей полетел, лишь бы в одних портах тот срамец на улице поплясал!.. А с этого басурманина пусть спрос господь учиняет после самосуда… Прости господи, раба твоего…
Торкош допивал вторую бутылку, когда в его избушку ввалились Феофил и Серапион, сели на корточках перед лениво колеблющимся огнем, уставились на него, будто завороженные.
Торкош нашарил третью бутылку, сорвал зубами проволочную закрутку, вытащил пробку, протянул сосуд братьям:
— Пей! Праздник сегодня! Поп сказал.
— Кому праздник, а кому и будни! — буркнул Серапион, отталкивая бутылку Торкоша. — С нами сейчас пойдешь, поможешь… Отец, уезжая, наказал, чтобы ты теперич нас с братом слушался!
— Я что? — широко развел Торкош руками. — Если Игнат сказал, я согласный! А Яшка еще вина завтра даст?
— Даст, я скажу! Ну, пошли.
На выходе Феофил задержал Торкоша, сунул ему ведро в руки:
— Вота, прими. Мимо Винтяя пойдем, плесканешь из ведра ему на угол! Повыше только, на снег зазря не лей карасин!
Торкош покрутил головой, сунул палец в ведро, понюхал. Запах был резкий, противный, но узнаваемый: так пахли большие лампы в русских домах… Торкош поднял на Феофила мутные глаза, ухмыльнулся, пьяно и бессмысленно:
— Большую лампу у Винтяя зажигать будем?
— Будем, будем! Перебирай ногами-то!.. Да не упади ненароком! — Серапион громыхнул спичками. — И не болтай потом, что с нами ходил! Ты — сам по себе, мы — сами по себе…
Тропу от своей избушки к селу Торкош натоптал сам. Но теперь она была для него узкой и никак не позволяла две ноги рядом поставить — правая или левая непременно в сугроб втыкались. Содержимое ведра плескалось, обливая шубу и сапоги Торкоша, оставляя на снегу желтые следы. Но никто из братьев и не подумал взять у него ведро. Они сразу же ушли вперед, встали в переулке, внимательно оглядывая окна винтяевых хором, застегнутые на все ставни.
— И чего он плетется там? — прошипел Феофил недовольно. — Попорчу морду Яшке, чтоб не давал по три бутылки враз!
Серапион ухмыльнулся в темноту:
— Теперич ему и одна без надобности, энт… Торкош остановился у палисадника, поставил ведро, взялся за штакетины, пошатал их. Потом, забыв о ведре, пошел, покачиваясь, к калитке, снова вернулся, бормоча
Феофил нетерпеливо стиснул кулаки, заскрежетал зубами:
— Чего копается-то? Ух, азият…
Согнувшись, он скользнул к ограде, нащупал ведро, выпрямился. Резким движением выплеснул его на угол, прошелся остатками струи по ставням. Осторожно, стараясь не брякнуть дужкой, поставил ведро на место, хлопнул себя по карманам. Но из-за угла уже полетела, описывая искристую дугу, брызжущая бело-голубым огнем спичка, упала в лужу и — загудело жадное пламя, обливая всю стену разом…
Феофил и Серапион летели, сломя голову, огородами, подгоняемые высоким женским визгом и гневными басами возбужденных мужиков.
Отбирать глухую исповедь, причащать, соборовать и отпевать Торкоша отец Капитон отказался наотрез, сославшись на неотмолимые грехи покойного. По этому же убеждению священника хоронить убиенного на кладбище резона не было. Бродяг, нищих и пришлых чужаков всегда погребают за кладбищенской оградой, как и самоубийц… Работник Лапердиных по всем этим статьям подходил к нехристям, а преступное дело его, за что он и был взят мужиками в колья, не подлежало теперь и божьему суду!
Никто не возражал такому суровому решению иерея. Да и кому было возражать? Игната, его хозяина, в Бересте не было, а сыновья старика Лапердина отмахнулись от него дружно:
— Пьянь да рвань! Из жалости и содержался при конюшне…
Пожар погасили быстро, а вызванный Винтяем урядник, наскоро обследовав все, составил протокол, старательно упрятал полученные от пострадавшего купца деньги и укатил на тех же санях, на которых и приехал…
Торкоша завернули в его изодранную и провонявшую керосином шубу, наспех закопали там, где погребали издохший скот. Избенку же, в которой он жил, забитую пустыми бутылками и остатками еды, вместе с расплодившимися в несчетном количестве мышами и тараканами, порешили сжечь, опахав поганое место до самой земли…
А дня через три Винтяй снова заявился к братьям. Со всеми говорить не стал:
— Мелюзга сопливая — Федька да Яшка — меня не тревожит-от. А с тобой, Феофил, и с тобой, Серапион, говорить буду! — Он расселся вольготно на скамье, достал портсигар, вынул толстую и душистую папиросу, воткнул ее в рот. — Так, вота… За полицию, что я привозил на пожар, вы мне заплатить оба должны, за сам пожар — тож…
— Деньгам в доме отец хозяин, — нахмурился Серапион. — Али — забыл? В тот жалезный ящик-то не больно сунешься без ключей!
— Кто при уме, тот и при деньгах! — хохотнул Винтяй. — Я в ваши годы уже и свой капитал имел-от!
Он полез за спичками, но Серапион нахмурился еще больше:
— Табачищем не воняй тута! А деньги у отца спросишь за урон… Топай, пока мы тебя с Феофилом в другое окошко не выставили!
Винтяй вздохнул, нехотя поднялся, бросил папиросу:
— Были вы дураками круглыми, ими и подохните!
Глава девятая
ГЛУХАЯ ИСПОВЕДЬ