Белый Бушлат

Мелвилл Герман

Был среди нас старый негр по прозвищу «Чернявый», приписанный к запасному становому якорю. Мы часто приглашали его в тихие ночи к себе на марс, чтобы послушать его рассказы. Был он человек степенный и трезвый, очень умный, прекрасного, открытого нрава, один из лучших людей на корабле, которого все очень высоко ценили.

Кажется, во время последней войны между Англией и Америкой он вместе с несколькими другими матросами был в открытом море насильственно снят британским военным кораблем с торгового судна из Новой Англии. Корабль, забравший его, был английский фрегат «Македонец», захваченный позднее тем самым «Неверсинком», на котором мы плавали.

Дело было в страстную субботу, — так начался рассказ, — в то время, как англичанин подходил с наветренной стороны к американцу. Чернявый и его товарищи, стоявшие на своем посту у шканцевой батареи, уловив момент, когда командир корабля, старик по имени Кардан, проходил мимо них своей стремительной

походкой, держа под мышкой подзорную трубу, обратились к нему с почтительной просьбой. Они еще раз повторили, что они не англичане и что им весьма тягостно поднимать руку на флаг той страны, где живут родившие их матери. Они заклинали его не понуждать их стрелять из пушек по своим землякам и позволить им сохранить нейтралитет во время схватки. Но когда корабль какой бы то ни было нации идет в бой, времени для пререканий не остается, не хватает его и на то, чтобы быть справедливым, и не больно много его для проявлений гуманности. Выхватив пистолет из-за пояса матроса, приготовившегося идти на абордаж, командир нацелился из него в головы трех матросов и приказал им немедленно вернуться на свои посты, грозя в противном случае тут же их пристрелить. Так, рука об руку с врагами своей родины, Чернявый и его товарищи трудились у пушек и сражались до самого конца, за исключением одного из них, который был убит на посту американским ядром.

Под конец «Македонец» потерял свои фор- и грот-стеньги, бизань-мачту, скошенную вровень с палубой, и перебитый надвое фока-рей, валявшийся на разгромленном баке; корпус его был в сотне мест пробит круглыми ядрами — словом фрегат дошел до последней крайности, и капитан Кардан приказал, наконец, рулевому старшине спустить флаг.

Чернявый был одним из тех, что отвез командира на «Неверсинк». Сойдя на палубу, Кардан поклонился Декатуру, командиру неприятельского судна, и предложил ему свою шпагу, но принять ее учтиво отказались. Быть может, у победителя были еще живы в памяти совместные обеды в Норфолке [405] , непосредственно до начала военных действий, когда оба командовали теми же самыми фрегатами, которые они теперь так изрядно покалечили. «Македонец», видимо, ходил тогда в Норфолк с депешами. Тогдаони смеялись и шутили за бокалом вина и даже держали пари на касторовую шляпу, которую побежденный должен был подарить победителю, если кораблям их случится вступить в бой друг с другом.

405

Норфолк — порт и морская база в бухте Чезапик (Виргиния).

Бросив взгляд на тяжелые батареи американца, Кардан сказал Декатуру:

— Это семидесятичетырехпушечный корабль, а не фрегат; не удивительно, что победа осталась за вами!

Замечание это было вызвано огневым превосходством «Неверсинка». Батареи последнего на главной палубе состояли, как и теперь, из двадцатичетырехфунтовых орудий, в то время как у «Македонца» это были восемнадцатифунтовые. В итоге на «Неверсинке» было пятьдесят четыре пушки и четыреста пятьдесят человек команды, на «Македонце» же их было сорок девять и триста человек команды — весьма существенная разница, которая в сочетании с другими обстоятельствами, связанными с этим боем, лишает его победу какого-либо ореола славы, если не признавать славной победу, одержанную гиппопотамом над тюленем.

Но если Чернявый говорил правду, — а человек он был от природы правдивый, — противовесом этому обстоятельству мог служить факт, который он нам сообщил. Когда после боя стали осматривать орудия, оказалось, что в ряде случаев пыж был забит между зарядным картузом и ядром. И хотя во время суматохи боя такой промах можно было объяснить торопливостью и невниманием, однако Чернявый, этот защитник своих людей, всегда приписывал этот факт совершенно иной и менее благородной причине. Но если даже считать, что приводимая им причина соответствовала действительности, этим нисколько не умаляется доблесть, проявленная английской командой в целом. Однако из того, что удается слышать от беспристрастных свидетелей, участвовавших в морских боях, едва ли можно сомневаться, что на всех кораблях, к какой бы нации они ни принадлежали, весьма значительное число людей, обслуживающих орудия, находятся, мягко выражаясь, в весьма нервическом состоянии и досылают и банят как попало. Да и в самом деле, какие особые патриотические чувства может испытывать человек, вырванный из объятий своей жены и против воли посланный воевать? И стоит ли удивляться тому, что такие насильно завербованные английские матросы не посовестились в военное время покалечить руку, которая поработила их?

Во время той же войны, которая велась в момент описанного боя и перед ним, английский флагман, составляя свое донесение Адмиралтейству, писал следующее: «Все здесь на эскадре как

будто спокойно, но, готовясь на прошлой неделе к бою, мы обнаружили, что несколько орудий в кормовой части корабля оказались заклепанными»; иначе говоря, приведенными в негодность. Кто же заклепал их? Недовольные матросы. Разве так уж невероятно предположение, что пушки, о которых говорил Чернявый, обслуживались людьми, намеренно старавшимися помешать им поражать врага, и что в этом, в частности, бою победа, одержанная Америкой, до известной степени объяснялась угрюмым неповиновением самого неприятеля?

В течение этого периода военных действий у английских орудий на военных кораблях зачастую за ночь срезывали брюк. Это повреждение орудий и временное выведение их из строя можно было приписать лишь тайной ненависти к службе, которая выливалась и в только что упомянутое их заклепывание. Но даже в тех случаях, когда в команде как будто бы отсутствовало глубокое недовольство и матрос во время боя не выполнял как следует своих обязанностей лишь потому, что боялся, не является ли вызовом создателю, сделавшему этого матроса таким, каким он есть, нашивать ему на спину ярлык труси унижать и терзать уже трясущегося от ужаса несчастного множеством других способов? Вряд ли Нагорная проповедь послужила бы оправданием для действий командира батареи, выхватившего шпагу и грозившего пронзить первого же из своих людей, кто проявит хоть малейшие признаки робости, а между тем такое было засвидетельствовано на «Македонце». Чернявый говорил мне, что он собственными ушами слышал, как подобное приказание было отдано начальникам дивизионов командиром английского корабля. Если бы только была написана тайная история морских сражений, лавры на челе морских героев, верно, развеялись бы в прах.

А каким позором для наций со всех возможных точек зрения является СтатьяIV американского Свода законов военного времени: «Если кто-либо из служащих во флоте трусливо запросит у врага пощады, он будет приговорен к смертной казни»! В таких условиях, с угрозой смерти перед глазами в лице врага и с угрозой смерти за плечами в лице своих соотечественников, самая высокая доблесть, проявленная моряком, теряет что-то от своей непосредственности и бескорыстия. Здесь, как и во всех прочих случаях, Свод законов военного времени не упоминает о какой-либо награде за отвагу, но лишь понуждает моряка сражаться, как наемного убийцу за свою плату, вырывая могилу перед его глазами, если он не проявит должной решимости.

Но эта СтатьяIV вызывает и еще более серьезные возражения. Храбрость из всех добродетелей самая дюжинная и заурядная; единственная, в которой мы сходствуем с лесными зверями; единственная, которая, доведенная до крайности, превращается в порок. А поскольку природа, как правило, отбирает одной рукой, чтобы уравновесить дарованное ею другой, чрезмерное чисто животное бесстрашие во многих случаях присутствует у людей, лишенных более высоких достоинств. Но в морском офицере храбрость почитается высшей добродетелью и часто обеспечивает его завидным положением среди прочих командиров.

Посему, если во время военных действий какой-нибудь безмозглый бандит окажется командиром фрегата, он может, если хочет, покрыть себя неувядаемой славой в этой бойне, сцепиться с намного превосходящим его противником и повести на заклание свою команду, которой ничего не остается, как гибнуть от руки врага под страхом быть умерщвленной законом своей страны. Вспомните бой между американским фрегатом «Эссекс» и двумя английскими крейсерами «Фебея» и «Херувим» у бухты Вальпараисо во время последней войны. Все признают, что американский капитан продолжал сражаться против превосходных сил противника на совершенно разбитом корабле, даже когда никакого шанса на победу у него не было и когда из-за обстоятельств, особо неблагоприятно сложившихся для американцев, матросам ничего не оставалось, как стоять у своих почти бесполезных батарей и быть покалеченными и разорванными на части неприятельскими длинноствольными орудиями. Тем, что он продолжал таким образом сражаться, он ни на йоту не способствовал истинным интересам своей страны. Этим я не хочу ни в коей мере принизить добрую славу, которую американский командир завоевал себе этим боем. Человек он был храбрый, это ни один моряк отрицать не станет. Но весь мир состоит из храбрых людей. Только не подумайте, что я посягаю на его доброе имя. Тем не менее не приходится сомневаться, что, если бы у пушек «Эссекса» стояли матросы, обладавшие здравым смыслом, эти самые матросы, сколь бы доблестны они ни были, несомненно предпочли бы спустить флаг, когда поняли, что бой окончательно проигран, нежели откладывать эту неизбежную операцию до того момента, когда на американском фрегате не останется рук, чтобы ее произвести. Однако, если бы эти люди «трусливо запросили пощады», согласно СтатьеIV Свода законов военного времени, их можно было бы, на законном основании, повесить.