Белый Дух
Шрифт:
Рейтер: Вы очаровательны в своей наивности, Мария. Рейх держится не на штыках СС. Чёрные отряды нужны, конечно, для подавления инакомыслия, но сила нынешнего строя – деньги крупнейших промышленников. Они не являются членами СС, но входят в так называемый «Кружок друзей рейхсфюрера СС». Сорок олигархов поддерживают нынешнюю власть потому, что НСДАП и СС обеспечивают их бесплатной рабочей силой. Это крайне выгодная сделка…
Фюрстернберг: Как так?
Рейтер: Пленные. Толпы пленных, тысячи тысяч, скоро их будут миллионы. Промышленники сейчас имеют возможность эксплуатировать самым беспощадным образом поставляемых им людей.
Фюрстернберг:
Рейтер: Да, фактически Рейх возводится рабским трудом. Люди гибнут, пригоняют новых. И это не только на промышленных предприятиях, это и в частных домах. Сейчас очень модно держать польскую или чешскую прислугу. Никто не платит девушкам денег, их могут всегда поменять, наказать жестоко…
Фюрстернберг: Ужасно.
Рейтер: Такова нынешняя жизнь. Я предупредил вас, что буду говорить только правду, но правда будет болезненной. И ещё хочу повторить, что я всегда помогу вам.
Фюрстернберг: Мне что-то душно. Давайте остановимся, подышим воздухом.
Рейтер: Возьмите фляжку, в ней коньяк. Давайте поедем без остановки. Нам осталось немного. И не будем вести этих разговоров пока. Отдыхайте…
Дальше ехали молча.
Приехав на виллу Германа Шахта, Рейтер и Мария сразу прошли в гостиную. Хозяин пожурил Карла за опоздание и пригласил скорее присоединиться к обеду. Приглашенные уже сидели за длинным столом. Молодой человек, которого Рейтер назвал Гансом, увлечённо рассказывал о своей поездке по Амазонке.
– Признаюсь, поначалу меня сковывал страх. Повсюду мерещилась всякая опасная живность.
– Ганс, вы явно преувеличиваете. Не припомню, чтобы вы хоть когда-нибудь чего-либо боялись.
– Это страх иного рода. В первые дни мы осторожничали: казалось, что кто-нибудь срежет тебе пальцы, едва ты опустишь руку за борт каноэ. Но человек ко всему привыкает. Вскоре мы купались даже там, где час назад поймали десяток пираний. А вот комары – сущее проклятие. Как ни укрывайся, всё равно тебя достанут. Одним словом, эти места не для нас. Знаете, меня укусила однажды какая-то тварь, на макушке вырос здоровенный нарыв. А макушка – такое место, что даже с помощью зеркала не особенно-то разглядишь. На каждой стоянке я просил Эриха посмотреть, что там такое, а он в ответ: «Ничего особенного, просто кто-то укусил тебя в твою молодую плешь». А я ему говорю на это: «Нет, старина, там что-то похуже». Временами мою голову пронизывала такая сильная, такая острая боль, что я просто бросал весло и прекращал грести. Мне казалось, что меня протыкали насквозь сверху донизу. Так тянулось две недели. В конце концов на месте нарыва образовалась толстая корка. Но боль не прекращалась. «Там кто-то живёт, – убеждал я Эриха. – Я чувствую, как эта тварь шевелится внутри и грызёт меня. Это какая-то дьявольская личинка. Знаешь, ты расковыряй чем-нибудь образовавшуюся там корку».
– Ты не побоялся, что будет больно, Ганс?
– А мне и без того было больно. Мне основательно осточертела эта штука. Тогда Эрих взял иглу и стал расковыривать болячку. В конце концов стала видна личинка. Я сидел на корточках, пока Эрих занимался моей макушкой, и по его голосу я понял, что он увидел нечто ужасное. «Меня сейчас стошнит, – сказал он. – Ненавижу всю эту гадость. А тут настоящая преисподняя».
– Что же это было?
– Под болячкой оказалась личинка овода. Эрих принялся давить, и личинка мало-помалу вылезла наружу. Когда я увидел её, меня самого едва не стошнило.
– Забавная история.
– Забавно об этом слушать, господа, но у меня даже сейчас, когда я рассказываю, такое ощущение, что там опять что-то шевелится. Думать об этом противно.
– У тебя слишком тонкая нервная система, Ганс.
– Когда речь идёт о червяках, тарантулах и всяких личинках, то я и впрямь готов бежать от них сломя голову. Душу дьяволу продам, лишь бы не сталкиваться больше с этими тварями.
– Мы все давно продали душу дьяволу, – ухмыльнулся Рейтер. – И ты тоже, Ганс. Однако, как видишь, это не помогает.
– Наверное, дьявол не того калибра, – засмеялся Ганс в ответ.
Пока Ганс рассказывал, Мария осмотрелась. Стены и потолок были облицованы панелями из светлой лиственницы, кресла обтянуты красным сафьяном. На столе стояла посуда из простого белого фарфора. Серебряные столовые приборы были украшены нацистской свастикой. Посреди стола красовался пышный букет. Прислуживали лакеи в белых жилетах и черных брюках, все со значками СС на лацканах. Герман Шахт сидел в середине стола, лицом к окну, и молча слушал Ганса. Справа от него сидел бритоголовый тибетский монах, облачённый в тёмно-красный балахон. Шахт представил его по имени: «Цзонхава», не добавив к этому больше ничего, но Мария заметила, что в глазах Рейтера сразу загорелся дьявольский огонёк. Видно, имя монаха говорило ему о многом.
– А что, если организовать целенаправленное вживление личинок в ряды противника? – задумчиво произнёс Шахт. – Надо поразмыслить над этим вопросом…
У Марии похолодело в груди. Она осторожно положила вилку и с трудом дожевала кусок рыбы.
Больше всего в ту минуту она хотела увидеть лицо Шахта, но не осмелилась поднять глаза.
Сидевшие за столом оживились и принялись деловито обсуждать предложение Шахта.
«О чём они? Как можно даже думать об этом? – пульсировало в голове у Марии. – И все спокойны. Для них это – норма, обычная рабочая беседа, ни намёка на отвращение, ни малейшего колебания. Боже, откуда взялись эти люди? И я сижу с ними за одним столом!»
После обеда гости направились в чайный домик, находившийся в дальнем конце парка. Узкая дорожка позволяла идти только по двое. Впереди, с некоторым отрывом, шли два охранника, за ними двигался Шахт, беседуя с Рейтером, а за ними шагали остальные гости, также прикрываемые сзади охраной. По лужайкам носились две овчарки. Шахт изредка покрикивал на них, но собаки не обращали внимания на команды.
– Как здесь красиво! – произнесла Мария, когда они добрались до чайного домика. Неторопливая прогулка слегка развеяла её.
– Вам нравится? – Шахт обернулся к ней.
– Очень, – проговорила она и подумала: «Очень нравится, однако сердце сдавлено тоской. Неужели люди могут жить так мирно и с лёгкой совестью, когда знают, откуда и какими средствами достаётся им этот покой? А ведь они прекрасно знают, что происходит в стране. Я, дура, не понимала, но они-то осведомлены обо всём. Если знает Рейтер, то стоящие выше его знают ещё больше. Не понимаю, просто не понимаю, как я могла быть так слепа? Ведь слухи витают в воздухе давно: лагеря смерти, рабский труд, уничтожение людей в печах… Я же продолжала отмахиваться, зарывшись с головой в личные заботы. Пропала мама, и я потеряла голову. Я помчалась за помощью к Карлу, а он воспользовался моим горем, пригрел на своей груди, окружил заботой. А ведь исчезновение мамы – часть всеобщего ужаса…»