Белый флаг над Кефаллинией
Шрифт:
— Конец войне, — сказала синьора Нина, — Бадольо подписал перемирие.
— Капитан, не собрать ли вещи? — спросил Джераче. Солдаты пели песни, что-то кричали навстречу ветру.
Но это длилось недолго. По-прежнему празднично звучал лишь неумолчный перезвон колоколов. Всякий раз, как диктор римской радиостанции, прерывая музыкальную передачу, снова перечитывал текст воззвания маршала Бадольо, солдаты и офицеры молча окружали радиоприемник.
«Следовательно, — говорил голос диктора, — итальянские вооруженные силы, где бы они ни находились, должны прекратить военные действия против англо-американских
Капитан Альдо Пульизи взглянул на темневшее с запада море, туда, откуда еще несколько минут тому назад ждали появления противника; посмотрел налево, вниз, на длинные тени батарей Франца Фаута. В центре радужных кружочков бинокля он отчетливо увидел немецких часовых: они расхаживали взад-вперед с автоматом на боку, как ни в чем не бывало, словно трезвон колоколов не доносился до их слуха.
Сообщение о капитуляции не было для него неожиданностью, он ждал его со дня на день, с того самого момента, как англо-американцы перебрались через Мессинский пролив. Неожиданным было для него положение, в котором очутился он сам, да и можно ли было предвидеть, что сложится такая парадоксальная ситуация?
Война наверняка проиграна. Паром привозил все новые и новые подробности о наступлении союзников в Италии; значит, нечего делать. Приезжающие рассказывали, что по горам Калабрии непрерывным потоком движутся войска — танки, пушки, бронетранспортеры, колонны автомашин. Ночью идут с зажженными фарами, потому что небо полностью очищено от итальянских и немецких самолетов.
Не веря своим ушам, люди слушали эти рассказы, и в их воображении бесконечная вереница машин, которые ползли, как муравьи, по лесам и по долинам, превращалась в гирлянду праздничных огней, напоминала веселый деревенский праздник с иллюминацией, и все эти леса и долины перемещались в сторону Рима.
А вдоль берега расположился неприметный для солдатского глаза, но вездесущий и бдительный страж — внутренний флот с дальнобойными пушками, нацеленными на позиции противника, готовый обрушить на Тирренское побережье тонны и тонны свинца.
Они слушали эти рассказы с трудно скрываемым удивлением бедняков. И, слушая, вспоминали свои походы — жалкие караваны нагруженных мулов, которые тащились шаг за шагом, тропа за тропой, то вперед, то назад — карабкались на горы Албании; вспоминали, как на Войюссе бросали на произвол судьбы завязших в грязи мулов, как те смотрели умоляюще, словно говоря: «Мы так и знали». Мулы, брошенные на Войюссе, — вот их бронетанковые колонны!
Капитан глядел на немецкие батареи, на часовых. И думал, что дуче сыграл с итальянцами скверную шутку: внушил им, что они прирожденные воины, бросил против вооруженного до зубов противника и обрек на верную гибель всех: и его, капитана Пульизи, и ординарца Джераче, и всех остальных. Совсем как тех мулов в горах Войюсса.
Ну, ладно. Предположим, что он, капитан Альдо Пульизи, это заслужил: он поверил в басни о «легионах Цезаря» и тоже вообразил себя легионером, но чем виноват Джераче? Что он понимает в разглагольствованиях о «поколении героев»? И многие другие, такие же, как Джераче, солдаты-артиллеристы — крестьяне из Асти, Апулии, Тосканы? Какое отношение к этой грязной истории имеют они? А Катерина?
И в его воображении снова возникли кухоньки с побеленными стенами, где стоят столы, отполированные до блеска оттого, что на них много лет раскатывали тесто, и плиты под железным козырьком. Но на этот раз — свои, итальянские. И сидели в этих кухоньках, так похожих на кухни греческих домов, победители — англичане, американцы, южноафриканцы, — сидели на плетеных стульях и смотрели на женщин. Он мысленно представил себе бледные испуганные лица женщин Южной Италии, забившихся в угол кухни; только и осталось, что глаза, — как у женщин Греции. Неужели они тоже будут продаваться за кусок хлеба?
— Капитан, укладывать чемоданы?
Сомнения нет, война проиграна, но как растолковать это товарищам по оружию — немцам? Как сложатся теперь отношения с Карлом Риттером? Ведь столько раз ужинали за одним столом, ходили по одним и тем же горным тропам, спорили? По-видимому, этот вопрос занимал всех: солдат, Джераче, военного капеллана, офицеров; они толпились у палатки, смотрели на него и как-то неуверенно, растерянно улыбались. В глазах у всех застыло сомнение, и в то же время они светились счастьем, надеждой на скорое возвращение домой. Или это ему лишь казалось? Может, он принимал желаемое за действительность?
Как объясниться с немцами, он знал: надо предложить лейтенанту Францу Фауту и обер-лейтенанту Карлу Риттеру сдать личное оружие, — конечно, гарантировав полную неприкосновенность им самим и их солдатам.
«Прошу вас, господа!»
Он попытался представить, с какими словами он к ним обратится, сцену сдачи оружия: он пригласит их в свою палатку, предложит сесть и попросит положить пистолеты на стол. Потом угостит вином, скажет несколько слов о том, что человек не волен распоряжаться своей судьбой, что несчастье может постичь каждого и что, в сущности, считаться с тем, какие средства применяются для достижения цели, необходимо.
«Поверьте мне, обер-лейтенант, — скажет он своему другу Карлу Риттеру, — каковы средства, такова и цель. Судить, хороша ли цель, можно по тому, какие средства надо применить для ее достижения. Я давно вам хочу сказать об этом, еще с того вечера, когда мы встретились впервые; сегодня, наконец, мне представилась такая возможность. Вот видите, мы отнимаем у вас и у лейтенанта Франца Фаута ваши пистолеты, иными словами разоружаем немецкий гарнизон, расквартированный на острове. Но разоружить человека — всегда доброе дело. Данное средство соответствует цели, а цель — положить конец бессмысленной войне. Разве вы со мной не согласны, обер-лейтенант Карл Риттер?»
Колокола умолкли не все сразу; он слышал: перезвон постепенно слабел, как бы растворялся. Продолжал звенеть только далекий колокол затерявшейся в лесах деревушки; потом замолк и он.
Солнце зашло; зарево заката, пылавшее недавно над городом и над горами, погасло; лес снова потемнел; небо нависло над полосой, отделявшей день от ночи; где-то в глубине его мерцали первые звезды.
Жители Кефаллинии и солдаты прислушались к этой внезапно наступившей тишине: она была такой же, как каждый вечер, но сегодня в ней таилось что-то еще, таилась неведомая угроза.