Белый флаг над Кефаллинией
Шрифт:
Рассеянно слушая пение Паскуале Лачербы, я думал, что пора уходить. Раз уж мы все равно оказались на дороге к мысу Святого Феодора и раз ветер и дождь утихли, то хотелось бы добраться до Красного Домика. Это, наверное, где-то здесь, неподалеку. Кроме того, мне было полезно пройтись, проветриться.
Я приготовился прощаться с Катериной Париотис и с бывшим капитаном Агостино. Странно: только что познакомились и уже надо прощаться, навсегда. У меня было такое чувство, что они играют (или сыграли) важную роль в моей жизни.
И мне стало почему-то
Глава девятая
1
Над Ликсури и над Аргостолионом кружили «юнкерсы». Громоздкие черные транспортные немецкие самолеты медленно подлетали, делали несколько больших кругов и садились на зеркальную морскую гладь. Подполковнику Гансу Барге шло подкрепление. Это было утром десятого.
«Неужели нам придется сдать оружие?» — спрашивал себя капитан Пульизи. Он следил за полетом «юнкерсов», оглянулся назад, на горы, направил бинокль на улицы и крыши Аргостолиона. Незадолго до этого командиров подразделений известили по телефону, что подполковник, явившись к генералу, потребовал, чтобы дивизия сдалась немцам.
Он потребовал, чтобы завтра, в 11 часов утра, на площади Валианос дивизия сложила оружие.
Капитан прислушался к голосам на холме: артиллеристы толковали о «Супергреции», о правительстве Бадольо, о том, что сейчас самое время атаковать немцев. Прислушался к рокоту самолетов в небе, к гулу автомобилей и немецких мотоциклов, разъезжавших по дорогам острова. На пыльных дорогах Кефаллинии царило необычное оживление.
«Неужели мы действительно выстроимся завтра в одиннадцать ноль-ноль на площади Валианос, будто на параде, и сложим оружие?»
Не хотелось об этом думать. Война окончена, скоро всех распустят по домам. Сейчас надо восстановить нить, которая оборвалась на все эти долгие годы. Прислушиваясь к голосам и звукам острова, он пытался вспомнить голоса и звуки родных улиц, вспомнить комнаты своего дома — такие далекие, что не верилось в их реальное существование, — представить себе лицо и глаза Амалии. Он вспомнил сына. Сколько раз он его видел с момента рождения? Облик мальчика расплывался и был таким же чужим, как голос Амалии. Перед его глазами вырисовывалось лицо Амалии — холодное, суховатое, хотя и красивое, — но представить себе ее голос, воскресить его в памяти он не мог.
Его разбирала злость: неужели так и не удастся вспомнить, какой у Амалии голос? Это была даже не злость. Его охватило какое-то смятение. Он снова и снова пытался восстановить в памяти забытый тембр, пожалуй, сам не совсем сознавая, зачем ему это.
Голос у нее был мягкий, хотя и сильный; по мере того как она говорила, он становился нежнее… Но как только ему начинало казаться, что он вспомнил, он в отчаянии спохватывался: это был вовсе не голос жены, а голос Катерины.
«Катерина… Прежде, чем покинуть остров и вернуться домой, надо зачеркнуть целый кусок жизни — долгие годы войны. Надо вычеркнуть из памяти Катерину».
Силясь воскресить
Он мысленно воспроизводил разговоры, которые они вели с Амалией, сидя под увитой плющом каменной оградой, но и это не помогло — вспомнить ее голос не удавалось. Она являлась перед ним либо совсем немая, либо с голосом Катерины. Одновременно он слушал своих офицеров — они докладывали о полученных по телефону распоряжениях командования.
«Всем старшим офицерам дивизии надлежит явиться к генералу для участия в военном совете. Генерал намерен обсудить требования подполковника Ганса Барге».
«Неужели сдадимся?» — спрашивал себя капитан.
«Командирам подразделений оставаться на местах».
Капитан направил бинокль на город, пытаясь отыскать среди нагромождения домов знакомый фасад итальянского штаба. Ему показалось, что он его узнал и даже увидел в окно сидевшего за письменным столом генерала в тот самый момент, когда тот, не отрывая глаз от листа бумаги, белевшего в его бессильно упавших на стол руках, выслушивал соображения старших офицеров. Капитану почудилось даже, что он может различить, что написано на листе, который держит в руках генерал: это был приказ «Супергреции» о сдаче оружия подполковнику Гансу Барге.
Капитан перевел бинокль на «юнкерсы». Они по-прежнему летали в поле действия зениток. И он снова подумал, что из-за этого проклятого мундира приходится ждать, пока кто-то примет решение и за тебя, капитана Пульизи. «Что ж, в конце концов это даже удобно — пускай за меня решают генерал или созванные на военный совет старшие офицеры».
«Какое, однако, они примут решение?» — спрашивал он себя.
Вскоре крохотные автомобили выехали из Аргостолиона и устремились по дорогам острова в обратном направлении: старшие офицеры возвращались на свои командные пункты. По склонам холмов и гор, среди сосновых лесов вновь замелькали яркие блики — отсветы автомобильных стекол и полированных крыльев машин. Зазвонил полевой телефон, и незнакомый телефонист произнес:
— Все старшие офицеры, кроме двух, высказались за сдачу оружия немцам.
«Завтра, в 11 часов утра, на площади Валианос», — машинально повторил про себя капитан Альдо Пульизи. Встретив вопрошающий взгляд Джераче, офицеров, солдат, чтобы не видеть их глаз и не отвечать на их вопросы, он отошел подальше от палатки и сел под оливой, откуда был виден залив и весь Аргостолионский полуостров до самого мыса Святого Феодора — широкая пустынная морская гладь.
«Правильно ли это решение?» — спрашивал себя Альдо Пульизи.