Белый конь
Шрифт:
— Срезала волосы и продала. Кто бы здесь за ними ухаживал? Да и немодно сейчас с косой ходить.
— Продала?
— Да, отнесла на киностудию, там за них дали сто пятьдесят рублей. Мы их сразу прокутили!
— Да…
— Об этом я в другой раз расскажу, очень смешная история.
— В другой так в другой… Мы уже пришли.
— Если хочешь, пройдемся еще, и я расскажу.
— Нет, нет…
Зизи, как видно, мой отказ обидел: она вдруг толкнула дверь и влетела во двор. Дверь сама за ней захлопнулась. Темнота поглотила Зизи.
По дороге я пожалел, что прервал ее. Теперь меня интересовало, с кем она познакомилась, с кем подружилась, с кем прокутила вырученные
Я сам лишь после многих колебаний могу решиться на определенный шаг, да и потом сомненья не покидают меня. Такой уж я человек. Так устроен… Не могу при первом же знакомстве похлопать человека по плечу и завести с ним дружбу; не могу взять хлеб без очереди; не могу пересечь улицу там, где нет перехода, или подняться в трамвай с передней площадки; не могу сказать человеку «приду» и не прийти; не могу сделать еще тысячу вещей… И когда я смотрю на других, меня тревожит мой нрав, все эти «не могу»… Лучше бы знать, что я могу!
Когда я вернулся, отец спросил: «Ну как она, чем занимается, привыкла ли к здешней жизни?» Я ответил, что устроилась она замечательно и чувствует себя прекрасно. Пока меня не было, отец испек на керосинке мчади: она была еще горячая, и сыр у нас был. Мы вкусно поужинали. Больше он про Зизи ничего не спросил, я тоже не стал делиться впечатлениями до конца. «На днях еще разок пойду, повидаю ее, узнаю, о чем она думает», — решил я. Но дни летели — и мне было не до Зизи: начались лекции в институте, и свободного времени совсем не оставалось.
Я отложил визит к Зизи до воскресенья, но именно в воскресенье мы с отцом пошли на Кукийское кладбище. Отец сказал: «Вчера я видел во сне твою маму… Пять лет не был на могиле Нино, боюсь — не найду ее». Отец растрогал меня и всколыхнул чувство, которое я хранил в глубине души. На кладбище я шел с радостью, ибо после случая в деревне думал, что мою мать он забыл навсегда.
Я не помнил, ни где похоронена мать, ни какая у нее могила. Мы долго бродили по кладбищенскому лабиринту то вверх, то вниз.
«Должна быть где-то здесь», — говорил отец. Мы подходили, но нас ждало разочарование. Он останавливался у чужих могил, читал надписи и с горьким удивлением восклицал: «Вах, и этот здесь оказался! — Отец разговаривал сам с собой: — Я думал, умирали только там, ан нет, и здесь похозяйничал архангел Гавриил, видишь, вон куда кладбище ушло…»
Возможно, он оправдывался: маминой могилы мы не обнаружили.
Мы вышли из дому спозаранку, становилось жарко, солнце стояло прямо над нами. Мы нашли сторожа, но он не понял, чего мы хотим от него, о чем спрашиваем. Накачался вином или водкой: от него так разило, что меня чуть не вырвало. Я в отчаянии смотрел на отца, который был растерян, но надежды не терял. Когда я совсем уже отчаялся, он радостно вскрикнул: «Вспомнил!» — и хлопнул меня по плечу: «Пошли». Быстрыми шагами он направился в глубь кладбища, и я бегом ринулся за ним. На этот раз память ему не изменила, и мы подошли к могиле с чугунной решетчатой оградой, где трава выросла по пояс. После долгих мучений нам удалось открыть заржавевшую
Я долгое время не знал, от чего она умерла. От меня это скрывали, а я и не интересовался. Между тем время шло, и я все чаще вспоминал о матери, думая: что же с ней стряслось, что произошло? Потом уже догадался, что она была неизлечимо больна, — потому от меня эту болезнь и скрывали.
Мы проработали почти до вечера. Взмокшие от пота, рвали и рвали траву — ни одна коса не смогла бы скосить ее так ровно. Сил и времени мы положили много и очень радовались результату. Мы расчистили и прибрали могилу и, облокотись на чугунную ограду, молча на нее смотрели. В тот вечер я впервые ощутил, что такое хоть в малой степени выполнить свой долг перед кем-то. Не знаю, откуда пришло это сладостное чувство… Мной овладело блаженное спокойствие…
А к Зизи я наведался только спустя месяц, в первых числах октября. Дверь мне открыла хозяйка. Сначала она не узнала меня. Но когда я напомнил, пригласила войти в дом и посадила на прежнее место. Из открытого окна была видна гора Мтацминда.
— Вы, наверное, к Зейнаб?
— Да, калбатоно [29] . — Я вспомнил, что настоящее имя Зизи было Зейнаб.
— Зейнаб здесь больше не живет, ушла, — сказала она спокойно.
— Куда ушла?
— Не знаю… Дней десять назад я вышла получить пенсию и, вернувшись домой, обнаружила на столе записку.
29
Калбатоно — уважительная форма обращения к женщине.
Она выдвинула ящик шкафа, достала оттуда клочок бумаги и протянула мне.
Я взял записку:
— Если позволите…
— Разумеется, я для того и даю, чтобы вы прочли.
Взглянув на записку, я узнал почерк Зизи:
Вы очень добрая, очень хорошая женщина, но я не могу у вас жить. Простите меня. Я сняла другую квартиру и переезжаю. Матери я все сообщила. Тороплюсь, не смогу вас дождаться.
Я с изумлением посмотрел на хозяйку, которая, поправив золотое пенсне, села напротив меня.
— Удивлены? — спросила она с улыбкой.
— Очень.
— Я-то особенно не удивилась, но немного обиделась. Я вообще не собиралась брать постояльцев, у меня никогда их не было, но все уговаривали — ты старая, тебе одной трудно… Возьмешь эту девочку к себе, сделаешь доброе дело, она будет тебе как дочь, а когда одряхлеешь, за тобой присмотрит. Одним словом, уговорили. Потом я привыкла и даже полюбила ее. Думала: «Она талантливый ребенок, я ее воспитаю, дам образование, поставлю на ноги». Я могла, действительно могла многое дать этой девочке, но она не захотела.