Белый конверт
Шрифт:
Ночь. Знакомая улица, знакомый дом, знакомая дверь, знакомый, почти родной скрип, знакомый тускло-желтый свет, незнакомые, бодрые, энергичные лица в знакомой дряхлой, чахлой, так уютно удручающе действующей на меня, комнате. Живой громкий голос, прогремел, огорошил меня.
– это ваш сосед?
Сосед быстро, неловко кивнул головой. Его смущенный взгляд пробежал по мне, ища мои глаза и прищуром, разливаясь в радости, криком заточенным в смущенном выражении, хотел сказать, донести до меня- «видишь? Видишь? Вот я! Вот он я каков!».
За мной зашел человек с той же живой готовностью и встал в дверях. – ждали. Обыск. Проморгал. Ниуж та все кончено, вот так, между прочем. Бежать?
Словами, надутыми формальностью отделались от меня и указали место, где я мог подождать, когда окончится то важное дело, свидетелем которого мне посчастливилось быть.
Значит не за мной.
Дело кончилась быстро. Я успел под конец ритуала, все участники которого были довольны
На лице соседа горел румянец застенчивой гордости. Его широкие жесты стали еще шире и не помешались в нашей каморке. Речь вместе с слюной лилась неудержимым потоком из его уст.
– Хотя нас и уверяют, что человечество в своем развитии движется от простого к сложному, но история показывает, что общество не приемлет усилии, или насилия над собой, словно вода и сжимающаяся ладонь и она всегда стремится от простого к простому. Человек меняет окружающую, культурную, экономическую среду и меняется сам настолько, насколько не способен изменить ее, общества обладает особым, но не отдельным - допустим духом. Не великое ли чудо? как надежды, желания, разочарование миллионов людей сливаются друг с другом и приобретает перед нашими глазами одно лицо, кто объяснит ее нам тот станет палачом, предсказателем будущего. Первобытный коммунизм изжил себя, как только производительность человеческого труда превысила его минимальную потребность и этот строй стал слишком сложным для общества и тяжелым для индивида. Идеальное общество это общество индивидуалистов, где подчиняться или подчинять будет самым презренным преступлением. Где будут люди отдающие приказы, но не будет исполняющих. Т.К ни один человек не превосходит другого настолько, что бы притупить его волю. допустим если сузить общество до двух людей, хоть императора или великого гения и обычного рабочего, неравенство между ними исчезнет. Но если повторить то же самое с пятью рабочими, сразу же произойдёт расслоение. Между двумя иерархия невозможна. Это повлечет крах иерархи, что безусловно будет великим достижением ибо от общества большего благо, чем ненасилие и мечтать невозможно. Не существует подчинение или превосходства индивида над индивидам, а лишь всегда кучки, или целого общества над личностью.
Возьмем относительно близкий пример СССР. Большевиков упрекают будто они строили коммунизм на трупах, но это лишь не понимание произошедшего. Они пытались в изначально враждебной среде создать парник, в котором коммунизм должен был вырасти самостоятельно, должен был стать естественным продуктом общества и добились определенных успехов. Люди чувствовали что отказываясь от малого, принадлежащего только им, они приобретали все, но не осмелившись предпринять следующие шаги к изменению общества и удовлетворившись сохранением достигнутого, а достигнуто было столь мало что сохранить его было невозможно, сами толкали общества к застою. Призывы и лозунги, вдохновлявшие на великие свершения, на великие жертвы, становились никому не понятными рудиментарными ритуалами и государство превратилась в единственного собственника, которого грех не обокрасть и изначальная идея в изменившейся среде, превратилась в насильственную, что и предрешила его крах. А ведь даже ребенок не имеющий представление о тысячелетней истории человечества, о нашей конституции или о нравах общества загребает все игрушки и объявляет их своими хотя и вовсе не собираясь играть ими. человек предрасположен к собственности . Нельзя просто взять и сказать люди вы должный жить так, забыв о своей природе, ибо это разумно в обществе где решения принимаются большинством, где заблуждение большинства непременно пересилит всякие доводы. Не отнимая у человека ничего, упраздните лишь наследственность и вы измените его подход к собственности, вы убьете его страсть к собирательству, его навязчивую идею продолжить жить после смерти в принадлежащих ему вещах, сохранением власти над ними и собственность потеряет свою значимость, перестанет быть предметом наших размышлении, раствориться в новых страстях человека.
Тот же процесс мы можем наблюдать в победе христианства над старыми и зародышами новых богов. древние пресытившись телесным, устремили свой взор в потусторонний мир в поисках воображаемого идеального себя, освобожденного от столь ненавистного им телесного. Человек варвар ужасный в случае победы и жалкий в поражении, невольник своих страстей и ему присуще впадать в крайности. Первый христианин, бросив на жертвенный алтарь старых богов, убивая их, он убивал и себя, освобождался от всего насильственного, но все же это был акт гуманизма и стремление к простате. Освобождаясь от них он, так же освобождал их от себя. Юлиану следовало знать, что утомленный человек жаждет баяться и надеяться, а не наблюдать и угадывать бога.
И вот пришли мы сыновья науки и свободы, творцы нового мира. Но мы даже не способны представить насколько мы еще старые люди, добрые христиане, варвары, загнанные в церковь надеждой отмолиться
Прудон говорит что это хождение по мукам закончится т.к. }человек прежде всего грешит, т. е. ошибается, ибо грешить, заблуждаться, ошибаться - это одно и то же и если он найдет все что ищет он перестанет ошибаться.
}Но это есть поиск миража в тумане. Попытки найти статичное, в каждую секунду меняющемся мире и в себе. Для этого следовало бы остановить землю. У греха нет настоящего или будущего времени, он существует всегда в прошлом ибо не может быть грехом, ошибочным то что заставила меня поверить в ее реальность, в ее желанность для меня. Человек всегда живет в аффекте.}
}Да мы меняется каждую секунду но это не толкает общество к существенным переменам. Человек представляет из себя реку не способную выйти из своего русла. Он вынужден быть Ньютонам для себя, открывать силу притяжения. Быть Магелланом и удостовериться в сфере образности земли. Писать конституцию вместе с французскими революционерами и создавать теорию эволюции. Но сколькими людьми он не был ( ибо никто не является только одним человеком ), все же не способен выйти из русла своей эпохи. Насколько бы мы не были далеки от наших предков, насколько густа не была бы осевшая на наших личностях пыль цивилизованности, все же одно дуновения ветра истории способна очистить нас и превратить вновь искренних, нагих в своих чувствах варваров. В тех кем мы и являемся по сути. }
Есть вещи великие не постижимые и по этому безразличные, типа бога или вселенной. И есть вещи слишком понятные, глупые и они угнетают.
Как видишь я вот категорический не способен решить какие носки надеть, но без доли раздумья могу сказать как жить человечеству.-
В этом триумфе его тщеславия я был лишним. Вышел.
Развязка все ближе, а цель все туманнее, отстраненнее. С приближением его воплощения, его красота стала все тусклее, все невнятнее. Не уж та страх замылил мой взгляд?
Нет, нет страха. Дело в ней.
Исповедь
Ночь. Стук сквозь заунывный, протяжный визг ветра. Босые ноги. Холодный пол. Скрип дверей. Ветер, развеявший сонную лень. Темный, длинный, озябший силуэт. «М». Суета. Горячая кружка в ладонях. Сладкое тепло, разливающееся в теле. Порывистый голос.
– В минуты отчаянья нелепым нагромождением предстала предо мной мое Я. Его тело было покрыта чешуей из множество лиц и образов, скрепленных моей памятью. Множеством одного. Как знать, может оно и было настоящим я, а этот перед тобой лишь его лихорадка, болезненный припадок. В первые было слово и слово это было да будет свет. Все же должно закончится тоже словом. Каким же будет это слово способное устыдить существование заставить его провалиться в небытие. Ты думал о своих последних словах? Боюсь что мои будут наигранны слишком театральны. вспомни что сказал Христос перед смертью на кресте. «боже почем ты меня оставил» да истина приходит непременно на кресте. Это самое трагичное из всего что я мог прочувствовать. Что он мог сказать более человечного? Сделав Христа богом, они украли его у нас, лишили его жертву жертвенности, что ему стоила умереть? ну скажи мне, что стоило один раз умереть ему, богу, сколько раз мы умерли только за этот день и ничего не жалуемся. Помнишь в идиоте как там Достоевский про рисунок Гольбейна «Христос в гробу», что многие теряли веру, взглянув на этот рисунок, моя вера ушла вместе с его верой и пришла бесконечная любовь к нему. Наша жизнь слишком коротка, чтобы успеть поверить в бога. Да и вообще что есть вера если не слабость, предел моих сил и конечно же ребячество, попытка приручить эту необузданную дикую жизнь. Что ж в мои та годы уже поздно этим баловаться.