Белый крест

Иртенина Наталья Валерьевна

Под его припечатывающим взглядом Моня внезапно побледнел, подобрался. И громко, оскорбленно, нервно ответил:

– В этой стране ничего великого не будет, пока наконец не решится положительно еврейский вопрос. – Даже голос у него изменился, стал выше, суше, словно из него выжали сок.

– Ошибаетесь, господин Еллер, – почти с нежностью произнес Войткевич. – В моей стране нет еврейского вопроса. Остается только вопрос зоологической русофобии некоторых индивидов. Впрочем, речь не совсем об этом.

И легко, изящно, стремительно он отвесил господину Еллеру оплеуху, снова пошатнувшись. Тот схватился за щеку и почемуто

начал падать со стула вбок, но удержался. Глаза у романиста сделались круглыми, а лицо красным. Рот открылся, звуков же не было. Войткевич, попрежнему мрачный, вернулся к своему столику и стал рыться в карманах.

– Это провокация! – истерически выкрикнул Моня, обретя наконец голос, но с места не двинулся. – Вульгарная шовинистическая провокация!

Войткевич мигом обернулся, едва устояв на нетвердых ногах. И, выпятив губы, покачал головой.

– Никакого шовинизма. Исключительно мое добросердечие. Я хочу, чтобы вы поняли, господин Еллер. Безответственным быть вредно. Ответственность за свои слова – прямая ваша обязанность. Вы меня понимаете? – Он нагнул голову и посмотрел будто поверх очков, которых не было. – Рано или поздно вам придется ответить за все. И за вашу «правду жизни» в первом числе.

Войткевич выудил из кармана ассигнацию, не глядя бросил на стол и двинулся к выходу.

– Поэт российский больше чем поэт, – задумчиво процитировал ктото вслед ему.

Вся сцена была принята зрителями с оторопелым и чутьчуть восторженным интересом.

– Да такие стишки, как у него, можно километрами гнать, – выстрелил в спину Войткевичу взбешенный Моня. Тот не обернулся.

Мурманцев посмотрел на часы и с некоторым недоумением осознал, что сидит в трактире уже три с лишним часа. Гуляки, судя по всему, расходиться не имели намерения, а ведомый Петр Иваныч так и вовсе, отвалившись к стене, похрапывал. Из комнат «для конфиденциальности» за все это время выскребся только один сухонький старикашечка, с волосами как одуванчик. Сейчас он аккуратно разделывал вилкой тощую рыбешку на тарелке в окружении веточек укропа и осторожно жевал, время от времени замирая, прислушиваясь к пищеварительному процессу внутри себя. По всему было видно, что старичок существо безобидное и беспокойства никому не причиняющее. Равно как и Петр Иваныч, чиновник местных театральных дел и большой фантазер, хотя и физиогномист.

Мурманцев расплатился и покинул заведение, не понимая, отчего эта история, рассказанная Моней Еллером, так глубоко вошла в него, растревожив чтото там, внутри. И отчего гениальный Войткевич, лиры тонкая струна, поэта чуткая душа, не подпал под ее гипнотическое воздействие.

Купленными открытками Стефан распорядился посвоему. Те, что с мультяшными героями, испытал на плавучесть в луже возле дома. Одна за одной они потонули, намокнув, и он потерял к ним интерес. А те, что с нарядными, пряничными видами храмов, разрисовал с обратных сторон каракулями. Мурманцев долго изучал эти загогулины, и в каждом нелепом рисунке ему мерещился маленький бес, корчащий рожи. С мозаикой же ребенок поступил изощренно. Стаси показала ему, как складывать узор, но он с недовольным видом разобрал изображение. Потом кропотливо рассортировал пластмассовые элементы по цветам на пять кучек и сложил их горками в пяти углах дома, в разных комнатах.

– Сливы, – лаконично откомментировал Мурманцев.

– Что?

– Ему нравятся

процессы гниения и разложения на элементы. Я бы сказал, у него наклонности патологоанатома.

– Или Потрошителя.

– Или, – согласился с женой Мурманцев.

Тут в гостиную вошла расстроенная Катя, румянее чем обычно, смущенно теребя одну косу, и доложила, что дворник Никодим просит барина на улицу.

– Что там?

– Посягновение, сказал, – зарделась Катерина и вышмыгнула за дверь.

Мурманцев озадаченно посмотрел на жену.

– Ктото покусился на его метлу?

– Только этого нам не хватало, – закатила глаза Стаси.

Но оказалось, что покусились не на инвентарь Никодима, а на дом.

– Вона, барин, – дворник махнул рукой вверх, – шуруют ахинаторы. Ято их третьего дня еще приметил. Да что сделаешь, ежли забор того.

Мурманцев посмотрел куда показывал Никодим. На скате крыши расположились двое. Слово «шуровали» не вполне точно определяло их действия. Скорее можно было сказать, что они загорают на сентябрьском нежном солнышке. Или исполняют очень своеобразный медленный танец. Они переходили с места на место, замирали на какоето время, подняв лицо кверху или, наоборот, свесив голову. Потом один из них перебрался на другую сторону крыши, а второй чтото ему крикнул. В руках у него была маленькая темная коробочка, и он производил с ней некие действия. Мурманцев узнал его. Это был позавчерашний клетчатый господин с пародийными бакенбардами, только теперь одетый в костюм для спорта. Второй тоже оказался знакомым – Петр Иваныч Лапин собственной персоной, в обтягивающем комбинезоне.

– Эй! – крикнул Мурманцев. Ему полагалось бы сердиться, но его разбирал смех. Ситуация была чрезвычайно комичной, несмотря на то что абсолютно не поддавалась объяснению. – Зачем вы туда забрались? Что вы там делаете? Вам известно, что это частный дом?

Господин с бакенбардами глянул вниз, ничуть не смутившись, но и не ответив. Мурманцев увидел, как он направил в его сторону свою коробочку и держал так с полминуты. Потом повернулся и опять крикнул компаньону. Появилась розовая физиономия Петра Иваныча. Он осторожно сполз по скату почти к краю и тоже посмотрел на зрителей внизу. Мурманцев подумал, что для своей комплекции театральный чиновник чересчур ловок и резв. Он приветливо помахал Лапину.

– Петр Иваныч, спускайтесь от греха, ради Бога. Обещаю, что не позову полицию.

Господин Лапин внимательно посмотрел на него и сказал чтото вроде «Ах!». Потом перекинулся парой фраз с Клетчатым, и они двинулись к боковой стороне дома. Там проходила пожарная лестница. Последний метр ее, раскладной, обычно закрепленный в верхнем положении, сейчас был откинут. Первым спустился Петр Иваныч, проворно перебирая коротким толстыми ногами. Сойдя с лестницы, он стряхнул с рукавов и живота пыль, потом отвесил церемонный поклон, к которому не хватало шляпы, подметающей землю.

– Это были вы, сударь, я узнал вас, – сказал он затем Мурманцеву укоряющим тоном.

– Конечно, это был я, – ответил тот, не собираясь раскаиваться.

Бакенбардный господин спрыгнул на землю, почистил ладони друг о дружку. И молча уставился на него немигающими глазами, в которых не отражалось ровным счетом ничего.

– А теперь, господа, – продолжал Мурманцев, – потрудитесь объяснить нам ваши удивительные маневры. Мы с женой сгораем от любопытства.