Белый круг
Шрифт:
Стеф пошевелился, упираясь плечом в стенку шкафа. Горячая пицца, красная кепка. Все как у нас, как там. "Там" и "здесь". День и ночь. Европа и Азия. Только "там" не наливают рассыльному стакан водки, "здесь" не рассуждают о сытой старости по полной пенсионной программе. Запад и Восток. И только еврейские эмигранты снуют туда-сюда по зыбким подвесным мостикам, чужие и там, и здесь.
– Ну давайте!
– поднимая над столом граненую стопку, сказал Лева Ордовский.
– Поехали! За нас.
Гости охотно выпили.
– Слышите, как она, журча, течет
– воспользовавшись нагрянувшей на миг тишиной, взыскательно спросил знаменитый писатель.
– Он всегда это спрашивает, - ставя рюмку, сказала Лада Абрамова. Потому что у него уже ничего не осталось, кроме печени.
Разговор вольно кочевал вокруг стола. Не откладывая, выпили по второй. Речь зашла о книжке воспоминаний хозяина "Бульдозер-65", вышедшей накануне. Льва хвалили, говорили о важнейшем элементе присутствия: на Бульдозерной выставке Лева Ордовский оказался волею исторической судьбы не последним человеком, его холст был измят и разорван заляпанным глиной железным динозавром, и сам он чуть не угодил под зубастый ковш. Стеф все это слышал множество раз, в самых различных исполнениях. Участников Бульдозерной выставки становилось все меньше, книг о ней - все больше. Бульдозер с рябым дебилом в рулевой кабинке, раздавивший неофициальную художественную выставку на окраинном московском пустыре, сделался уже символом эпохи. И то, что в Кельне эта давняя история мало кому не давала спать по ночам, тоже было в порядке вещей.
Там, в Кельне, позади Собора, на средневековой улочке, Лев Ордовский проживал большую часть года и лишь на летние теплые месяцы возвращался в Москву, в старую мастерскую. В Кельне было удушающе скучно, никто не заглядывал в Левину мансарду на огонек, а о таком вот ночном сборище после джаз-концерта вообще нечего было и думать: не было никого подходящего в узком поле зрения, да и полиция, вызванная потревоженными шумом соседями, прибыла бы через пять минут. Здесь, в Москве, соседи тоже иногда проявляли недовольство - когда, например, цыгане приступали к своим разрушительным пляскам: били кулаками в дверь мастерской и грозили милицией. Но ведь только грозили! И бутылка водяры, протянутая за порог, проверенно сбивала пламя возмущения: умиротворенные соседи, выпив на сон грядущий, благородно терпели до утра грохот и рев ордовской гулянки. В Кельне само предположение о таком полюбовном разрешении конфликта могло вызвать лишь мечтательную улыбку.
И тем не менее с наступлением осенних дождей Лева с некоторым даже облегчением собирал чемоданы и летел в Германию преподавать рисунок в художественной школе. Он - в Кельн, другие - в Веллингтон, Цинцинатти или Кейптаун, на тучные пажити, по которым гуляют налоговые инспекторы и разъезжают красные газонокосилки. Художники, писатели, музыканты. Брюзжащие счастливчики, лысеющие дети удачи.
– Я сегодня утром была в Малаховке, - услышал Стеф Ладу Абрамову. - А вы?
– В Тель-Авиве, - сказал Стеф.
– Вы обрезаны?
– с неподдельным интересом спросила поэтесса.
– Что-что?
– переспросил Стеф.
– Дело в том, что я приняла ислам, - твердо объяснила Лада.
– Три месяца я не сплю с мужем, он у меня из Переяславля.
– Но почему ислам?
– спросил Стеф.
– Чем вам
– Он вспомнил корявый палец минарета над арабской деревней, за кладбищем кибуца Эйлан.
– Я перевожу Омара Хайяма, - сказала Лада.
– Христианка не может погрузиться в него без остатка.
– Тогда понятно...
– сказал Стеф.
– Я помогу вам, Лада. Не беспокойтесь ни о чем.
Дикая история и трогательная. Переводит Хайяма... Может, она сумасшедшая, эта Лада Абрамова, и вообще не стоит с ней связываться? Он ведь не тянул ее за язык, она сама ему наплела всю эту жеребятину - сначала про лебяжий пух, теперь про необрезанного мужа. Может, встать и уйти, уехать в свой "Шератон" - и все?
– А когда вы закончите перевод - что потом?
– спросил Стеф.
– Обратно перейдете?
– Ну там посмотрим...
– резонно ответила Лада.
– А вы чем вообще-то занимаетесь?
– Вообще-то авангардом, - сказал Стеф.
– Шестидесятниками?
– спросила Лада.
– Надоело уже, в печенках сидят! Она кивнула через стол на знаменитого писателя, насупившегося над своим вином.
– Нет, первым, - сказал Стеф.
– Серебряный век. Филонов, Лисицкий. Малевич, конечно.
– Малевич, ну да, - сказала Лада Абрамова.
– Он был диктатор, правда? "Черный квадрат" выставили на Крымском валу, я ходила смотреть. Что там за ним, вы знаете? За Квадратом?
– Нет, - сказал Стеф.
– А вы?
– Знаю, - сказала Лада.
– Сто миллионов долларов. Или двести.
Женя Савицкий вслушивался, наставив ухо.
– А что!
– сказал Савицкий.
– Еще одно толкование, тысяча первое. И ничуть не хуже других. Каждый видит за Квадратом то, что ему нравится. За "Джиокондой" видишь Джиоконду, за "Товарищем Сталиным на пшеничном поле" товарища Сталина Иосифа Виссарионовича. А за "Черным квадратом" - все, что хочешь: хоть новорожденного кенгуру, хоть Пизанскую башню. В этом все дело.
– Раз, господа, заговорили о Черном квадрате, - учительским тоном произнес Лева Ордовский, - тогда все в порядке. Если в интеллигентном обществе не вспоминают о Квадрате, - значит, что-то разладилось и жди неприятностей, вплоть до землетрясения. Аминь.
– "Черный квадрат" - это точка отсчета, - зорко глядя перед собой, сказал знаменитый писатель и, выдерживая паузу, отфыркнулся в усы.
– Первый день Новой эры. Да! Но - знак культуры, а не произведение искусства.
– Толкование номер тысяча два!
– объявил Савицкий.
– А что интересно...
Каждому было, что сказать и что возразить. Застольный круговой разговор распался на звенья. Вот уже почти целый век судят-рядят искусствоведы и домохозяйки, ученики старших классов и философы, метафизики и реалисты, что же все-таки имел в виду Казимир Малевич, изображая Черный квадрат на своем холсте. Судят и рядят, и, описывая круги, не продвигаются ни на миллиметр к разгадке. Но каждый уверен в своей промежуточной правоте.
– Зачем дурака-то валять!
– сердито глядя, сказала художница Юля Маслова, скандальная во хмелю.
– Он был теософ, Посвященный, и это все знают. Черный квадрат - сгусток Энергии. Ну что - достаточно?