Белый отель
Шрифт:
Возможно, чем ближе к Богу, тем труднее в Него верить. Вот почему Иуда предал Его – и Петр тоже, под петушиные крики. Возвращаясь от «Тайной вечери», Лизе пришлось миновать одну из тех вонючих жестяных кабинок, где мочатся мужчины. Шла она быстро и отвернувшись, но мельком успела заметить двоих, с обветренными оливковыми лицами, возвышающихся над писсуаром и погруженных в беседу. Не успев остановить богохульную мысль, она вообразила, что это Иисус и Иуда, подобрав одеяния и переговариваясь, стоят бок о бок после тайной вечери. Должно быть, трудно было Иуде, находясь так близко, воспринимать Его как Сына Божьего. А может, еще труднее было Марии, ближайшей к Нему на небесах. А значит, это невозможно и для Него самого. Сидя
Он, должно быть, испытывает отвращение ко всему этому священному лицедейству.
Богохульное мгновение миновало, но оставило у нее чувство подавленности. Прежде чем написать открытку тете, она внимательно рассмотрела ее: это была плохая репродукция Святой Плащаницы, хранящейся в Турине. Она не впервые видела ее на репродукциях, гадая, действительно ли это Плащаница Христа; но в этот раз все было значительнее – ведь Плащаница находилась совсем близко. Она подумала, что, может быть, снова почувствует себя возвышеннее духом, если съездит посмотреть на нее. Поэтому в ближайший выходной она села на поезд, идущий в Турин.
Она поехала с Лючией – своей дублершей. Это была девушка-хористка, чей катастрофический провал послужил причиной срочной телеграммы Лизе. Ломбардка с иссиня-черными волосами, с полными алыми губами и темными глазами, сияющими из-под длинных ресниц, она стяжала свое назначение скорее внешностью, чем голосом. Никто не предполагал, что Серебрякова, всегда пышущая здоровьем, пропустит хоть одно представление. Но Лючии выпала редкая возможность, а она с треском провалилась. И гордые ею родители, и шестеро сестер и братьев были на том спектакле, когда ее освистали. Лиза знала, какой ужасный удар был нанесен этой молодой женщине, и потому старалась сойтись с ней поближе, чтобы попытаться как-то возместить причиненный ей моральный ущерб. Боясь показаться снисходительной, она поначалу взяла официальный, чисто деловой тон, заявив, что некоторые арии хотела бы проштудировать с нею вместе. По вполне понятной причине девушка вела себя сдержанно и слегка отчужденно, но она страстно любила музыку, а занятия у Лизы в номере, состоявшие в изучении партитуры и совместных упражнениях, показались ей такими интересными и поучительными, что вскоре ее недружелюбие рассеялось. Лиза, со своей стороны, обнаружила, что ей нравится помогать девушке избавиться от некоторых погрешностей в технике; у нее действительно был подающий надежды голос, и под Лизиным руководством она делала заметные успехи. Если бы ей снова пришлось выступать, она бы теперь справилась намного лучше.
Это имело значение и для Лизы, так как приступ удушья тем вечером – по счастью, кратковременный – поставил ее перед угрозой того, что в один прекрасный день она не сможет продолжать выступления. Поэтому, помимо сострадания, у нее были и вполне профессиональные мотивы для оказания помощи своей дублерше.
К этому времени они стали близкими подругами. Со стороны Лючии к дружеским чувствам примешивалось обожание, а со стороны Лизы – привязанность, близкая к материнской, – ведь ее воспитаннице не было и двадцати. Истово верующая и хорошо знающая Турин, Лючия с радостью приняла Лизино приглашение сопровождать ее в «паломничестве».
И вот они стоят на коленях в Туринском соборе, глядя не на саму Плащаницу – та хранится под замком, скрытая от людских глаз, – а на точную ее копию, висящую на стене музея, и видят следы гвоздей, бича, самые черты Христа. Эти отметины и черты предстали перед ними не так, как на репродукциях, а в негативе. У монахини, стоявшей рядом с ними, по щекам лились слезы, и она снова и снова крестилась и бормотала: «Ужасно! Ужасно! Ужасно! Какая жестокость! Ох, какие злодеи!» Лиза тоже была очень взволнована. Лицо было изможденным, измученным, но тем не менее в нем чувствовалось достоинство, как и во всем теле; руки подобающим образом были сложены поверх гениталий. Глядя на фотографическое изображение,
Вернувшись, Лиза исповедалась в Кафедральном соборе. Она,сказала священнику, что, увидев копию Святой Плащаницы, она перестала верить в Воскресение Христово. Священник, немного подумав, сказал, что не следует основывать свои суждения о столь важных вещах на сомнительной реликвии.
– Мы не утверждаем, что это и есть Святая Плащаница, – сказал он.– Только то, что она может быть ею. Если вы думаете, что она не подлинна, то это еще не повод, чтобы не верить в Воскресение.
– Но дело в том, отец, – сказала она, – что я уверена в подлинности Плащаницы.
– Тогда почему вы говорите, что утратили веру? – Голос священника был удивленным.
– Потому что человек, на которого я смотрела, мертв. Так выглядят засушенные цветы.
Священник посоветовал ей пойти домой и помолиться в тишине своей комнаты.
Во второй раз Лиза исповедалась Лючии, когда они сидели на скамье у реки, наслаждаясь теплом солнца, скрытого легкой облачной дымкой, и ели бутерброды с сыром. Теперь это была мирская исповедь. Она рассказала девушке о своих жизненных трудностях: об отсутствии взаимопонимания с отцом и (что, впрочем, огорчало ее меньше) с братом; о неудаче, постигшей ее на первом выбранном поприще – в балете, которая частью объяснялась слабым здоровьем, но в основном – недостатком таланта; о своем расторгнутом браке – хотя у нее до сих пор сохранилось чувство, что брак заключается на всю жизнь. Она завидовала большой и любящей семье Лючии, завидовала ее молодости, в которой всегда кроется обещание семейного счастья. К тому же – из-за того, что поздно начала и долго болела – Лиза никогда не станет чем-то большим, чем просто хорошей певицей, Лючия же могла по крайней мере надеяться, что в один прекрасный день станет великой.
– Как же вы обходитесь?..– Девушка опустила голову, покраснев от собственной смелости.
– Ты имеешь в виду, без любви? О, я стараюсь больше об этом не думать. Это дается нелегко – могу тебя уверить, я совсем не бесстрастна. Но можно многое подавить, с головой уйдя в работу.
– Я никогда не смогу уйти в работу настолько, — со вздохом сказала девушка, украдкой взглянув на свое обручальное кольцо.
– И правильно, моя дорогая, – сказала Лиза. Они замолчали. Лизу беспокоила дурацкая мысль,
что если бы руки Христа не были сложены таким приличествующим (хотя и таящим намек) образом, то Церковь не могла бы демонстрировать Его изображение.
– Хорошо, что мы вдали от Рима, – сказала она Виктору.– Если бы я поехала туда, то стала бы такой же атеисткой, как вы!
Виктор ответил, что он не атеист. Нельзя вырасти на Кавказе, созерцая ночами тысячи чистых и ярких звезд, и не иметь в душе хотя бы отсвета религиозного чувства.
После этих слов Лизе страстно захотелось в горы, в их тишину и спокойствие. Съездить в Комо и обратно можно было за один день. Она спросила Виктора, не хочет ли он поехать с нею. Его глаза оживились, сквозь роговые очки в них, казалось, блеснули снежные вершины его родной Грузии.
Безоблачным июньским днем они пили чай на террасе отеля, выходившей на искрящееся озеро с четким очерком гор на заднем плане. Она чувствовала такую легкость, что готова была взмыть с террасы и полететь над озером. Прохладный освежающий бриз подхватил бы ее. Виктор тоже чувствовал себя счастливым – благодаря горам и письму от Веры, пришедшему утром. Та пребывала в превосходном расположении духа и лишь очень по нему скучала. С той же почтой Лиза получила от нее подарок – гравюру Леонида Пастернака, изображавшую Херсон. Она как-то упомянула Вере о Херсоне как о дорогой для ее памяти части черноморского побережья. Это был заботливый и трогательный дар.