Белый раб

Хилдрет Ричард

Каким бескорыстным воодушевлением осветилось в эту минуту лицо мистера Мейсона! Как он был убеждён в правоте своего дела, как верил в свои силы! По мере того как он раскрывал передо мной свои намерения и планы, я воочию увидел всё благородство этого человека. Это был настоящий христианин. Это был человек. Ещё бы хоть несколько таких, как он, и южный Содом, может быть, был бы спасён от растления! Может быть, страна эта стала бы страной радости и справедливости, страной мира, благоденствия и надежды — вместо того чтобы быть тем, чем она является сейчас, — камнем преткновения для свободы, позором для цивилизации и христианства!

Глава сорок четвёртая

Покидая гостеприимный дом мистера Мейсона, где моё пребывание затянулось необычайно долго, я чувствовал себя так, словно расставался со старым другом. Пожав мне на прощанье руку,

он попросил меня хранить в строжайшей тайне всё, о чём мы с ним беседовали, и помнить, что малейшее неосторожное слово или упоминание о его взглядах и намерениях может нанести ему большой вред, навсегда нарушить его покой, а может быть, даже поставить под угрозу его жизнь.

Вернувшись в таверну, я решил продолжать свою поездку по Югу. Лучше всего было отправить багаж с чарлстонским дилижансом, а самому поехать верхом. Мне очень хотелось, проделать ещё раз весь путь, которым я когда-то шёл, спасаясь от рабства. Как только разнеслась весть о моём желании приобрести лошадь, меня окружила целая толпа барышников, из которых каждый старался сбыть мне свою — кто хромую кобылу, кто слепого жеребца, кто какую-нибудь еле дышавшую клячу. Мне удалось справиться с моей задачей только благодаря помощи моего друга-янки, кучера дилижанса, который знал толк в лошадях. Видя, что меня поразило такое количество совершенно заезженных лошадей, он многозначительно подмигнул мне и заметил, что здесь, на Юге, бедным животным достаётся не меньше, чем чернокожим.

Захватив немного белья и других самых необходимых вещей и сложив их в седельную сумку, я тронулся в путь.

Через несколько дней, которые прошли без особых приключений, я оказался вблизи города Кемдена. Внимательно вглядываясь в дорогу, я заметил маленькую сельскую таверну, куда мы с Томасом когда-то были доставлены связанными; здесь вот, в этой прихожей, мы сидели взаперти; отсюда нам удалось бежать с помощью маленькой голубоглазой девочки, унося с собой спасительную одежду и деньги наших преследователей. Нервное напряжение было так велико, что всё виденное и слышанное в ту ночь очень отчётливо запечатлелось в моей памяти. Мне вспомнилась дорога, по которой поймавшие нас всадники сели нас привязанными к сёдлам, и маленькая таверна, которую мы увидели ещё издали. Я сразу её узнал, и это было нетрудно: за целый день пути я не видел ни одного нового дома. Но и вообще-то на всём протяжении дороги строения попадались не так уж часто, чтобы можно было ошибиться. Протёкшие с тех пор двадцать лет ничего почти не изменили в этих местах. Я решил остановиться здесь, чтобы немного поразведать в окрестностях.

Мальчик лет двенадцати, крепкий и здоровый, вышел мне навстречу. Он был босиком и без шапки. Вся одежда его состояла из рубашки, видимо давно уже не стиранной, и каких-то остатков штанов, разодранных и непомерно широких — доставшихся ему, по всей вероятности, от отца. Взяв мою лошадь под уздцы, он увёл её и обещал мне напоить её и накормить.

Помещение таверны служило одновременно кухней, столовой и спальней для всей семьи; соседняя комната была отведена для ночлега постояльцев. Войдя в дом, я увидел пожилую женщину, сидевшую у окна за ткацким станком; она ткала грубое полотно. Двое маленьких ребятишек, которые весело кувыркались на полу, называли её бабушкой. По-видимому, когда-то старуха была главой семьи, а сейчас уже передала бразды правления в руки молодой женщины, должно быть её дочери, которую ребятишки называли мамой. Эта молодая женщина, склонившись над деревянной кадушкой, месила в ней тесто из маисовой муки.

Одета она была очень бедно, и ноги её были босы, но лицо дышало добротой, и стоило только взглянуть на её ясные голубые глаза, как вы угадывали в ней одну из тех мягких и отзывчивых женщин, которые не могут видеть чужого горя, не загораясь сразу же желанием оказать страдальцу поддержку и помощь.

Болтая с женщинами о погоде, об урожае, спрашивая, как велико расстояние отсюда до Кемдена и могут ли они накормить меня обедом, я словно невзначай задал им вопрос, давно ли они живут в этом доме.

— Да, уж давненько! — ответила сидевшая за ткацким станком старуха. — Моя Сузи — мать вот этих ребятишек, — здесь и родилась, и ещё четверо других, постарше; да и после неё столько же родилось. Но все они разбрелись; все, кроме неё. Одна она у меня, старухи, осталась.

— Но ведь дети ваши не умерли? — с искренним участием спросил я старуху.

— Нет, не умерли, — ответила она со вздохом. — Но для меня всё одно… Разъехались! Разъехались в разные стороны. Кто во Флориду, кто в Техас, кто в Алабаму, и ни одного мне уж не суждено повидать…

—

А писем они разве вам не пишут? — спросил я.

— Писем? — воскликнула старуха и так тряхнула головой, что я сразу представил себе, какого бойкого нрава она была в молодости, как непохожа на свою кроткую дочь. — Писем?.. Да кто же из моих сыновей или дочерей мог научиться читать и писать? Бедные люди в Каролине ничему не учатся. Школ нет, а если бы и были, ни у кого нет денег, чтобы платить учителям. Вот потому-то все мои дети отправились искать счастья в далёкие края. Здесь во всей округе одна только Сузи умеет читать! Да, может, вам даже кто и рассказывал. Знаете, как это вышло? Когда она была ещё совсем маленькой, у нас как-то остановился странствующий торговец-янки — ну, один из тех, что разъезжают в тележке и продают разные деревянные часы — такие вот, — пояснила она, указывая на висевшие в углу стенные часы, — они уже лет десять как не ходят, — иголки, булавки, оловянную посуду и ножи да ещё мускатный орех… хотя, по правде говоря, я не знаю, торговал тот орехами или нет. Мазурики они все, эти торговцы. Да ещё какие! — добавила старуха и, всплеснув руками и уронив челнок, с выражением отчаяния поглядела на меня. — Потому-то здешние люди так бедны, и даже тем, у кого есть рабы, приходится уезжать в Алабаму. Это всё проклятые странствующие торговцы вывозят отсюда деньги. Так по крайней мере объяснил нам полковник Томас, член Конгресса, когда приезжал сюда перед выборами.

Про того торговца, о котором я начала рассказывать, грех, правда, дурное что-нибудь сказать. Он обычно заезжал к нам раз в год, и продавал он всё, надо сказать, гораздо дешевле, чем в городе Кемдене, да и товар был не хуже. Однажды этот торговец приехал к нам совсем больной. У него был сильный жар, и я думала, что он умрёт. Он бы и умер, если б не Сузи… Она ухаживала за ним, как за отцом родным, и выходила его, хоть ей всего тогда было лет двенадцать, не больше. И вот когда он стал поправляться — а времени, пока он выздоровел, прошло немало, — он стал учить девочку читать, да и считать немного, и сказал, что всё это ей в благодарность. Он и начаткам грамоты её обучил и букварь ей подарил — букварями-то он торговал — да ещё совсем новенькую библию; принеси-ка её, Сузи, покажи проезжему господину! Эту библию, говорил он, мать подарила ему, перед тем как он уехал из Коннектикута. И с тех пор всякий раз, когда к нам сюда за-бредали торговцы, священники-методисты или другие какие негордые люди, Сузи каждый раз старалась у них подучиться, пока не стала читать совсем гладко. Теперь вот она сама своих детей учит. Вы не поверите, — продолжала старуха, указывая на мальчика, которому я поручил мою лошадь, — но вот этот самый Джим умеет читать! Это мать сама научила его. А уж попадись ему в руки газета, тогда он важничать начинает всё равно что павлин.

Всё, что старуха рассказала мне о своей дочери, убедило меня в правильности моего предположения, что стоявшая передо мной босоногая женщина с такими удивительными способностями к литературе и столь нежными материнскими чувствами, да к тому же большая искусница печь маисовые лепёшки, которые я вскоре затем отведал, и есть та самая девочка, которой Томас и я были обязаны нашим спасением в столь памятную для меня ночь, когда я убежал на Север, чтобы стать свободным.

Чтобы окончательно удостовериться в этом, я выждал, когда она стала накрывать в соседней комнате на стол, и спросил, не сохранилось ли у неё воспоминания о том, как много лет назад, ещё до того, как странствующий торговец стал учить её грамоте, к ним в дом привели двух пойманных беглецов — негра и белого — и заперли их на ночь в этой самой комнате. Когда я стал вдаваться в подробности, то, хоть женщина всё время молчала, я увидел на её лице проблески далёких воспоминаний. Лицо это нельзя было назвать красивым; обрамлявшие его волосы свисали в беспорядке и придавали ему какую-то дикость, однако на всех чертах лежала печать подлинной сердечности, производившей неотразимое впечатление. Но когда, продолжая свой рассказ, я дошёл до упоминания о том, что маленькая девочка прокралась ночью в комнату и, пока все спали, перерезала верёвку, которою были связаны пленники, улыбка на лице молодой женщины сменилась выражением тревоги и беспокойства, и, как она ни старалась сохранить присутствие духа, легко было заметить, что она порядком испугалась, как бы ей теперь не пришлось отвечать за свой детский великодушный порыв. Я поспешил успокоить её. Но каково же было её изумление, когда она узнала от меня, что я и есть тот самый белый, которого она освободила, и — больше того — что я готов отблагодарить её за оказанную услугу и имею возможность это сделать.