Белый саван
Шрифт:
«…Господи, спаси душу доброй Мурлыки. Отпусти ей все грехи. Пускай попадет она в небесное царство. Котят отец утопил в кадке. Я в этом не виноват. Я так его просил, а он все равно бросил их в кадку…»
Мартинукас трижды бьет себя кулаком в грудь.
«…И посади ее, одесную, среди самых хороших кошек. Пускай поют псалмы и лакают молоко из мисочки. Это я понарошку, Господи, просто я так играю…»
Мартинукас продолжает с легкой усмешкой:
«…И воскреси ее котят из мертвых. И верни им зрение, которого у
Он поднимается с колен, целует крест, осеняет себя знамением и хочет повторить все сначала.
— Ну-у-укас! — зовет мать.
Мартинукас с явным неудовольствием разворачивается и шагает к дому. Мать сидит возле отворенного окна и шьет. Длинные ее пальцы проворно продевают сквозь материю иголку с ниткой, желтоватый ситец тихонько шелестит. Уже три месяца как они здесь, и мать опять спокойна. Она больше не произносит странных слов, она такая милая, глаза у нее добрые, она терпелива даже тогда, когда Мартинукас не может ей ответить урок по географии.
— Где ты был, Нукас? — материнская рука проводит по волосам сына.
— В саду, мама. Я похоронил Мурлыку, сделал крест и помолился за ее душу.
— Крест кошке? — мать улыбается, у нее белые зубы, и она прижмуривает свои раскосые глаза.
— Ты же говорила — Бог живет на небесах. После смерти ведь все добрые души попадают на небо, правда, мама? Я помолился за Мурлыку. У нее была добрая душа. Она не царапалась и не кусалась.
Мать уже откровенно смеется. Зубы у нее крупные, ровные, чистые. Мартинукасу даже хочется потрогать их пальцем.
— У кошек нет души.
— Почему?
— Потому что они… глупые.
— Значит, у глупых людей тоже нет души?
Теперь мать хохочет громко-громко. И вместе с нею заливается Мартинукас. Ему весело, он понимает, что сказал необычайно остроумную вещь. Поэтому в запале продолжает приставать к матери:
— Мама, но ведь у тебя… есть душа?
— А почему ты спрашиваешь?
— Отец иногда называет тебя глупой.
Нет, мать больше не смеется. Сомкнув рот, она отворачивается от сына, глядит в окно мимо него. Мартинукасу неловко.
— Мама, не сердись. Я не хотел…
Улыбка снова появляется на ее губах. Глаза черные, немигающие и очень печальные.
— Только у людей и есть душа, Нукас. Когда они умирают…
— Знаю, знаю. Попадают на небо, в чистилище, в ад.
— Да. Душа покидает тело и… Вон видишь, из трубы поднимается в небо белый дым?
— Вижу, мама.
— Совсем как этот дым, души медленно поднимаются ввысь. Выше, выше. В голубое небо. Там их встречает добрый Боженька, обнимает и ведет в вечные сады. Где всегда лето, долгое-долгое лето.
Голос матери становится все тише, она говорит почти шепотом.
— Только после смерти душа уносится
Последние слова мать произносит так тихо, беззвучно, что Мартинукас скорее читает их по губам матери. Тогда он подходит совсем близко, прижимается к материнской щеке и тоже тихо-тихо спрашивает:
— Мама… Значит, чтобы попасть на небо, надо умереть?
— Надо, Нукас.
— А когда умираешь, больно?
— Больно, Нукас. Зато потом…
— Я не хочу умирать, мама. Тот господин, за которого мы тогда спрятались, и те офицеры на фонарях, они так некрасиво умирали, мама.
Мать обеими руками обхватывает голову Нукаса.
— Ты странный ребенок, Нукас.
— Я не понимаю…
— Поймешь…
Она целует его в лоб, легонько отталкивает от себя. И снова, склонив голову, принимается за шитье. Губы ее беззвучно шевелятся. Кажется, будто она молится. Мартинукас уже не впервые видит мать с шевелящимися беззвучно губами. Это началось в Ростове, в комнате, после того, как обстреляли трамвай. Мартинукас выскальзывает за дверь.
На улице он сталкивается с Васькой, сыном школьного сторожа. Ваське уже десять лет, от красноармейцев он научился смачно сплевывать сквозь зубы. Васька стоит, широко расставив ноги, и пытается попасть плевком в щель между досками забора. Он коричневый, как эта глинистая земля, на которой стоит сейчас Васька, крепыш с колючими черными глазами.
— Давай, попробуй и ты. Чертовски трудно, — говорит он.
Мартинукас делает попытку, слюна повисает на подбородке.
— Правда, трудно.
— Ха-ха-ха, — заливается тот, — хи-и-и, — насмеявшись вдоволь, Васька достает из кармана штанов пустой патрон.
— Видишь?
— Вижу.
— Можно пальнуть.
— Винтовки ведь нет, да и он пустой.
— Ты что?! Гляди!
Васька кладет патрон на крыльцо.
— Тут есть пистон. Сейчас возьму камень, и будет пиф!
Он с трудом поднимает с земли огромный булыжник и ударяет им по патрону. Не поймешь толком, то ли патрон бабахает, то ли камень с грохотом обрушивается на крыльцо, зато Васька доволен.
— Ха-ха-ха…хи-и-и… Здорово пальнул. — Потом предлагает. — Пошли во двор. Оглядим, чем занимается Красная Армия.
— Мама не велит. Лучше в саду поиграем.
— А во что играть станем? В маму и папу? — опять заходится от смеха Васька.
— Ты будешь злой великан, а я — королевич. Будем биться с тобой на мечах, и я тебя одолею.
— Не-е-е… Лучше давай ты будешь кулак Лысенко. Я стану жечь твои подошвы. Так, понарошку. Тебе будет очень больно, и ты подохнешь. Идет?
— Идет. А потом я попаду на небо.