Белый саван
Шрифт:
Василевский нервно хватается за кобуру.
— Вы предали революцию, и я вас за это расстреляю. Эй, товарищи, стройся! — Трое красноармейцев лениво лязгают затворами винтовок.
— У меня кончились патроны, — заявляет один, в волосах у него полным-полно перхоти.
— На парочку, тебе хватит, — мурлычет его сосед.
— Ребетенка тоже? Чего-то я не понял, — невнятно бурчит высоколобый красноармеец.
Слово «расстрелять» какое-то пронырливое и визгливое. Теперь у отца дрожат обе ноги. «Они убьют меня, — наконец понимает Мартинукас. — Я умру и буду неживой».
…Медведенко
— Мы лито-о-о-овцы, — громко произносит Вилейкис. Букву «о» он выговаривает почему-то наиболее протяжно.
— Что? — Не понимает комиссар.
— Вы не имеете права, мы граждане независимого государства, вас накажут и… вы разорвали мои документы, товарищ комиссар, и сделали это совершенно напрасно. Документы в порядке. Давайте съездим в Таганрог, там вам все объяснят. Понимаете, мы — лито-о-овцы.
…Господи Боже, Господи Боже, Господи Боже. Пресвятая Варвара Мученица, смилуйся над нами, может, вывернемся, даст Бог, учитель, шепчет Анупенко…
— Процедура эта перерастает в международный конфликт, — насмешливо парирует Петров и вытаскивает из кармана новую горсть семечек.
…Я буду неживой, а Васька станет смеяться, и солнце по-прежнему будет светить, меня зароют рядом с Мурлыкой, а моя душа…
— Мама, мы теперь отправимся в вечные сады. В голубое небо, к Господу Богу, правда, мама? Я не боюсь, мама, ты скажи мне еще разок, и я нисколечко не буду бояться…
Но мать отворачивается от него и идет вдоль забора, потом приостанавливается, выкрикивает: «Иша-ак» — и приподнимает рукой юбку, чтобы ловчее было бежать, она бежит, и ветка персикового дерева бьет ее по лицу.
— Ну, — повелительно буркает Василевский, и тот красноармеец, у которого вся голова в перхоти и который стоит к нему ближе всех, матюгается и стреляет Вере в спину. Вера падает, раскинув руки. Голова утыкается в песок, песчаная пыль вздымается над нею и припорашивает иссиня-черные волосы. От резкого падения у нее задирается юбка, из-под нее выглядывает розовое кружевное белье, ноги словно выкручены, на сером чулке дырка, в глаза бросаются высокие шнурованные ботинки.
Вилейкис хватает Мартинукаса на руки и прижимает к груди. Башмаки мальчика ударяют его по коленям. Мальчик весь дрожит. Зрачки у него черные-пречерные, совсем как дула винтовок. И отец несколько раз глубоко вздыхает, теперь кадык у него больше не дергается, тяжелые подошвы крепко впечатались в песок, на скулах обозначились продольные мышцы, красные пятна выступили на желтом лице, точно замазанные кровью монеты вдруг приложили к его щекам. «Отец обязан просто умереть, таков закон, исключительно просто, так уж заведено».
И Антанас Вилейкис говорит очень спокойно и необычно правильно:
— Мы — литовцы, а вы — негодяи, мусор — вот вы кто, вы убиваете женщин и детей.
Но теперь Мартинукас бьет отца кулаками в грудь и истошно вопит:
— А-а-а-а!
И, заходясь в крике, он понимает, что мать лежит и не поднимается, что он тоже сейчас будет лежать, а для того, чтобы попасть на небо, надо подняться, надо лететь, лететь, нельзя оставаться неподвижно на земле, если хочешь увидеть самого Господа Бога. И он лезет выше, хватается за взъерошенные волосы отца, ставит одну ногу отцу на плечо, а военный комиссар Василевский выхватывает из кобуры револьвер и четырежды нажимает на курок. Мартинукас соскальзывает с отцовского плеча, переворачивается в воздухе и падает на землю, сверху на него мягко и плавно оседает Вилейкис.
«Все это напоминает цирковое сальто-мортале», — проносится в мозгу у Василевского.
— Прикончите этого, — отдает он приказ, разворачивается и идет к дому. И слышит, как орет за спиной Анупенко:
— Вы проститутки, говно, проститутки!
Он шагает и слышит три выстрела позади. И на ходу выхватывает глазами приставную лестницу, бук, одуванчики, плетеное кресло.
Петров по-прежнему щелкает семечки. Петров кошачьими шагами приближается к Вере, переворачивает ее на спину, внимательно оглядывает, потом оборачивается к телегам и бросает в пространство:
— А груди и впрямь что надо.
Лежащий на возу красноармеец то ли смеется, то ли рыгает в ответ. У Петрова изо рта летит шелуха, и одно семечко прилипает к Вериной щеке. Оно похоже на «мушку», которыми украшали себя маркизы. И тут Петров наклоняется и заботливо собирает обрывки документов семьи Вилейкиса.
— Я же сказал тебе: буржуазное семя. Эти клочки и расстрел — звенья одной цепи. Я тебя уничтожу. Стерва. Беляк.
Теми же кошачьими шагами он возвращается к телеге. А солнце уже поднялось на своих руках — вон сколько лучей вокруг — и высунув свою красную голову, теперь поглядывает из-за крыш во двор.
Медведенко сидит, зажав в горсти свои рыжие усы. Мухи проснулись, ползают по стенам, пытаются лететь. Одна из них усаживается прямо на стол, и он тыльной стороной ладони смахивает на пол крошки со столешницы.
…Сейчас эта маленькая повозка мчится по степи. Пахнет ромашками, Вера обняла Нукаса. Глупости. Она вычеркнула меня, меня больше нет, не существует…
Он слышит выстрелы, но ему теперь все равно. Хотя все-таки поднимается, потому что выстрелы, словно бой часов. Пора отправляться домой. Домой. Надо побриться. Умыться. Приготовить какую-нибудь еду. Забыться надо. Время начать жить.
Они сталкиваются в сенях, Василевский все еще сжимает в руке револьвер.
— Илья.
— Коля.
Друзья юности смотрят друг на друга, но протягивать руку не спешат.
— Может, спрячешь револьвер в кобуру, — говорит Медведенко.
— А вдруг придется и тебя заодно?
— Пока что спрячь лучше.
— Тебя удивляет, что я в этой форме?
— Нет, не удивляет. Удивляться нечему.
— Правильно. Нас в семинарии обманывали. Ты живешь тут?
— Нет. Я здесь учительствую.