Белый Север. 1918

Каляева Яна

— Право же, вы меня переоцениваете, — смущенно улыбнулся старик. — Товарищ Зубов справится ничуть не хуже, да и генерал Марушевский уверенно контролирует ситуацию.

Вчерашняя ситуация была менее всего похожа на ту, которую хоть кто-нибудь контролирует. Максим понял, что все-таки теряет самообладание, и восстановить его уже не смог:

— Да как вы не понимаете! Вы не можете сейчас бросить область, просто не можете! Не в Париже будут решаться судьбы России! Пусть вы посредственный председатель правительства, но смены-то у вас и вовсе нет! А главное, именно этого люди боялись с самого начала — что как только начнет припекать, мы уедем за границу, бросим

их на растерзание большевикам! Нельзя подтверждать эти опасения! Мы должны показать, что останемся здесь до конца, каким бы он ни был!

Чайковский глубоко вздохнул:

— Глубоко сожалею, что вы не поддерживаете мое решение, Максим Сергеевич. Тем не менее оно не изменится. Вы же сами видите, я — не тот человек, который способен управлять областью в эти жестокие времена…

— Никто из нас не был таким человеком! Мы обязаны стать такими, потому что этого требует от нас Россия!

— Вот вы, голубчик, и станете, — печально улыбнулся Чайковский. — А усталому старику оставьте дипломатическое поприще. Я использую свое влияние, чтобы прислать из-за границы всю помощь, какую только смогу. Видит Бог, она нам понадобится.

* * *

Трамвай пришел сверх всякой меры переполненный, и Максим решил пройтись по Троицкому проспекту пешком — проветрить голову и обдумать, каковы же окажутся последствия отъезда Чайковского. Выходило, что в правительстве Северной области не остается ни одного члена Учредительного собрания.

Учредительное собрание было священной коровой этой эпохи. Его повторный созыв провозглашали своей целью все поголовно белые генералы. Максим недавно с удивлением узнал, что даже большевики в октябре пришли к власти под лозунгом его защиты, хотя и разогнали после первого же заседания. Оно было последней законной властью в России: ведь император отрекся в пользу своего брата, а тот — в пользу Учредительного собрания. Максим видел, что многие поддерживают и Колчака, и Марушевского. Люди настрадались от хаоса и беззакония, и им была близка идея сильной власти — а если без кокетства, то военной диктатуры. Но понимал Максим также, что идея Революции по-прежнему сильна в массах, и все, что может быть воспринято как ее предательство, частью общества будет встречено в штыки. Много ли веры Колчаку, обещающему восстановить Учредительное собрание, если с уже избранными в него людьми он не смог поделить власть? А теперь и у них на Севере правительство потеряло с Учредительным собранием преемственность, пусть и произошло это без насилия.

Множество людей станут задавать себе вопрос: а почему, собственно, Колчак — Верховный правитель России? И единственным ответом будет — потому что он взял власть. Так же, как и большевики. Связь с последним законным народным представительством утрачена. Что же, это значит, теперь мы с большевиками деремся на равных. Мы — за Россию, они — против России. Но это трудно будет донести до масс, особенно теперь, когда большевики взяли на вооружение патриотическую риторику — белые, мол, держатся на одних только иностранных штыках… Создание по-настоящему сильной и независимой от иностранцев русской армии — вопрос выживания белого Севера.

Еще Максим думал, что Марушевский, конечно, был прав, покарав зачинщиков бунта немедленно, мятежную часть следовало любыми средствами привести в чувство… только вот допросить их не удалось, и как теперь вести расследование? Наверняка у преступников есть сообщники, которые уже готовят такой же бунт в другой части, или

в доках, или среди деревенской бедноты, или где угодно. Полезность Марусиного списка почти исчерпана, она изначально не знала всех большевистских планов, да и многие подпольщики могли прибыть в город после ее ареста.

Так как действовать дальше? Наверно, надо проверить, состояли ли бунтовщики в профсоюзах и если да, то с кем контактировали там. Черт, профсоюзы же независимы, а это значит, у правительства нет никаких списков их членов. В ответ на любую попытку запросить сведения профком попросту выставит следователя за дверь, хорошо еще, если по шее не накостыляют… Надо ввести обязательную регистрацию профсоюзов, установить контроль за их деятельностью.

Что еще можно сделать? Провести обыск в домах расстрелянных? Но в Северной области закон гарантирует неприкосновенность жилища. Максим чертыхнулся сквозь зубы. Прежде он искренне уважал Гуковского с его стремлением к защите прав граждан — для человека двадцать первого века это казалось совершенно естественным. Но, похоже, законы эти чересчур либеральны для военного времени. Надо поднять вопрос об их пересмотре.

Да и с таким трудом созданную комиссию по досудебному оправданию арестованных придется или упразднить, или сильно ограничить ее деятельность: слишком много она совершала ошибок. Через нее прошла едва ли не треть Марусиного списка, в том числе тот долговязый солдат, который взбаламутил свою часть. Дальше так рисковать нельзя. Деятельность всех подозрительных лиц необходимо самым тщательным образом расследовать, а их самих отдать под суд. Правда, Мудьюг уже переполнен… Нужно поговорить с Марушевским, чтобы он отправил Айронсайду запрос на создание новых лагерей. Островов в дельте Двины хватает.

Максим вошел в полицейский участок и с порога услышал оживленный Михин голос. Разумеется, от Бечина странно было бы ожидать, что он сделается мрачным узником за решеткой в темнице сырой. Сидел Миха посреди общего рабочего пространства и, махая руками — в одной из них зажат стакан с чаем — рассказывал столпившимся вокруг него младшим полицейским чинам про принципы организации больничной кассы. Ну а что, полицейские — тоже работники и нуждаются в социальной защите… Максим помахал Михе рукой, но тот не отреагировал.

Заполняя бумаги, Максим вполглаза наблюдал за приятелем и думал, что если бы не Миха с его неуемной болтливостью, безграничной доверчивостью и брызжущим через край дружелюбием, Максим, наверно, так и не сделался бы своим в этом времени и уж тем более не стал бы участником исторических событий. Кто знает, как все сложилось бы тогда. Может, превратился бы в бродягу или вовсе угодил бы в сумасшедший дом. Бодрый голос Михи внушал надежду, что все еще может обернуться хорошо, они со всем справятся.

— Вы, главное, взносы в больничную кассу собирайте в процентах с жалованья, а помощь оказывайте всем одинаковую, — поучал Миха собравшихся вокруг него полицейских. — Потому что беда может в любой дом прийти, и все перед ней равны.

Максим подал дежурному заполненный протокол административного ареста с резолюцией «сделать внушение насчет недопустимости подобного поведения и отпустить». Дежурный отнес бумагу на подпись начальнику, потом сказал что-то Михе, вернул ему наган и полушубок. Миха принялся одеваться, путаясь в рукавах. После долго жал всем руки, передавал приветы родственникам и свойственниками. Наконец направился к выходу и прошел мимо Максима, словно не видел его. Максим вышел на улицу вслед за ним, догнал его, положил руку на плечо.