Белый шаман
Шрифт:
— Вот, теперь… Легче стало дышать. Скоро пройдет, — стараясь как можно глубже вздохнуть, сказала Кайти. — Обидно мне было… такой хороший дом и весь в грязи…
— Да, да, весь в грязи, — виновато повторила Мэмэль, выжимая мокрый подол. — Ятчоль выбросил столы, говорит, что выбросит и печь, установит полог, как в яранге.
— Запрети ему из дома делать ярангу! — обращаясь к мужу, воскликнула Кайти и даже приподнялась над шкурой. — Если бы у нас был такой дом… в нем все, как солнце, от чистоты сияло бы…
— Ну почему,
Пойгин горестно покачал головой, поднял жену на руки и удивился тому, что она стала легонькой, как ребенок.
2
Кайти положили в больницу. А назавтра в Тынуп пришла страшная весть, что где-то там, далеко-далеко, еще дальше того места, где стоит главный город Москва, рвется с громом вражеское железо и полыхает такой огонь, что даже неба не видно.
Фашистов Пойгин назвал для себя росомахами. А их предводителя Гитлера представлял себе самой матерой, разжиревшей на человеческой крови, самой вонючей и грязной росомахой. Пойгина ужасали документальные фильмы о войне, которые начали показывать и здесь, на Чукотке. Полыхали пожары, падали убитые, плакали осиротевшие дети… Однажды с экрана донесся стон смертельно раненной женщины и плач ребенка, на глазах которого умирала мать. Стон этот и плач потом преследовали Пойгина во сне, и он не мог отделаться от ощущения, что горе переступило порог его собственного очага, а это, в свою очередь, намного обостряло его тревогу за Кайти. Он часто приходил к ней в больницу и не мог скрыть своей подавленности.
Через два месяца Кайти вернулась домой и все никак не могла насмотреться на маленькую Кэргыну, за которой все это время присматривала Кэунэут. Пойгин наблюдал за женой и дочерью, а из памяти не уходили та умирающая женщина и обреченный ребенок.
— Почему у тебя такой странный взгляд? — почти испуганно спросила Кайти. — Мне кажется… тоска съедает твои глаза…
Пойгин долго молчал, потом тихо сказал:
— Странно, это происходит где-то далеко-далеко, а я уже не могу смотреть на восход и заход… Не солнечное зарево, а пожары вижу.
— Такая у тебя душа, — печально сказала Кайти. — Не зря говорят, она у тебя намного обширней, чем надо бы одному человеку…
— Мне кажется, что даже звери чуют беду. Представляю, как вздыбливается их шерсть, и слышу, как глухо рычат они. Звери всегда чувствуют смерть…
И звезды Пойгину казались глазами самой вселенной, которые порой с ужасом смотрели туда, где вершилось невиданное зло. Очеловечив в своем воображении природу, наделив ее чувством великого сострадания к тем, кто был подвергнут насилию росомах, Пойгин тем' самым находил единственно верную меру всей громадности несчастья, и потому каждый выход его в тундру или
— Завтра я уйду в прибрежную тундру на десять дней, — близко разглядывая лицо Кайти, сказал Пойгин. — Из района пришел наказ выставить в пять раз больше капканов, чем ставили мы до сих пор. Мы зарядим в десять раз больше капканов. Только вот опять не заболела бы ты…
— Иди. Я здорова. Хорошо, что ты будешь со мной до зари.
Пойгин был с Кайти до утренней зари. В ту ночь он верил: в очаге его со временем станет на одного человека больше — в этот мир явится сын! Обязательно сын! Возможно, именно это исцелит Кайти… Если бы можно было через дыхание вселить в Кайти хотя бы половину своей силы.
У Кайти кружилась голова, и ей казалось, что она падает в бездну. Ну кто, кто спасет ее? Она же падает… падает… Конечно же, только Пойгин может спасти ее. Только он! Нельзя, чтобы он провалился в туман. Но он уходит, исчезает в тумане. Нет, вот он, вот его плечи, спина, шея. Руки Кайти, из которых, казалось, вынули кости, оживают. Они чувствуют, как переполнилось тело Пойгина солнечным зноем. А солнце — это жизнь, жизнь! Кайти чувствует себя птицей, еще способной на взлет, на немыслимый взлет к солнцу…
Пойгин ушел на рассвете. А вернулся через полмесяца, в обледенелой одежде, с запавшими глазами, и, кажется, руки его были обмороженными.
— Ты с ума сошел? Как ты выжил на морозе в такой одежде? — испуганно спросила Кайти, срывая с мужа одежду.
— Мы начали подледный лов рыбы. Песец хорошо идет на рыбную приманку, — простуженно прохрипел Пойгин.
— А что с руками?
— Это от раскаленного на морозе железа. Капканы, капканы, капканы. Я их уже и во сне заряжаю… Пока мы больше всех в районе поймали песцов.
— А я шью для чельгиармиялит одежду. Вот смотри: торбаса, рукавицы, шапки.
Ах, Кайти, Кайти, какая же она прекрасная швея, какие нежные и ловкие руки у нее! Только вот высыхают ее руки. Пойгину они кажутся уже почти невесомыми. Пойгин взял в свои огрубевшие ладони руки жены. Ему хотелось дышать на них.
Кайти тихо спросила:
— Не потерял ли ты свой амулет… мое письмо? Пойгин почувствовал, как холодеют его щеки: кисет с коробком, в котором было письмо Кайти, он потерял и боялся сознаться в этом.
— Ты почему так побледнел? — сама бледнея, спросила Кайти. — Я вижу у тебя совсем другой кисет. Где прежний?
— Я его потерял, — испытывая суеверное чувство страха, признался Пойгин. — Но я помню твое письмо. Все помню до каждого слова.
— Я могла бы тебе написать другое. Но то… то стало амулетом. Нехорошо, когда человек теряет амулет… Это недобрый знак.
Пойгин стиснул худенькие руки Кайти, прижал их ладони к своему лицу.
— Не надо так говорить. Я, может, еще найду амулет Ну а если напишешь другое письмо… оно станет новым амулетом.