Белый шаман
Шрифт:
— Ты почему так изменился? Болел, что ли? — спросил Артем Петрович участливо, разглядывая лицо Пойгина.
— Болел, — скупо ответил Пойгин. — Так что ни бегать, ни прыгать, ни бороться я сегодня не буду.
— Меня это очень печалит. Я привез твой карабин, подаренный тебе на культбазе при восхождении красного флага. Могу отдать сейчас…
— Карабин не возьму…
В палатку ввалился в заиндевелых меховых одеждах Чугунов, и сразу стало тесно от его огромной фигуры.
— Докладываю, товарищ начальник культбазы: раз-возторг фактории
Русские крепко обнялись, похлопывая друг друга по спинам.
— Знал бы ты, как меня обрадовал, дорогой Степан Степанович. Попей чаю, подкрепись и разворачивай ярмарку. Какой праздник без ярмарки?..
— Постараюсь. От товаров нарты трещат. Потому и запоздали. Упряжки и каюры выбились из сил.
Чувствуя на себе напряженный взгляд Пойгина, Чугунов наклонился, разглядывая его лицо, обрамленное густой опушкой малахая.
— О! Кого я вижу! Это же ты, ты, дорогой мой человек! — повернулся к Медведеву. — Это же Пойгин.
— Да, это он.
— Эх, как я призадумался, когда изгнали тебя из стойбища. Главное, кажется, я, я виноват! Переведи ему, Артем Петрович…
Пойгин выслушал Медведева с бесстрастным видом, порой кидая непроницаемый взгляд на Чугунова.
— Ты зря так испугался этого моего дурацкого чертика. — Степан Степанович с виноватой улыбкой сорвал с себя малахай, швырнул в угол палатки, запустил пятерню в слежавшиеся волосы. — Это же были просто железки, банка консервная…
Медведев знал уже, как провалился Чугунов со своими фокусами: тот покаялся ему во всем в первый же приезд на культбазу.
— Переведи ему, Артем, помири нас, ради бога. Хорошо, если бы он вернулся в свое стойбище.
Приняв от Медведева кружку горячего чая, Чугунов сделал один глоток, второй, блаженно щуря усталые глаза. Долго слушал разговор между Медведевым и Пойгином. Время от времени кивал головой, прикладывал руку к сердцу, надеясь, что Пойгин наконец поймет его и все простит.
– Оказывается, ты мне, Степан Степанович, в тот раз не сказал самого главного, — с некоторым отчуждением промолвил Медведев. — Как же это тебя угораздило сунуть огнивную доску в костер? Ведь это же… это священный предмет, самый главный хранитель очага… Надо же думать, батенька мой, надо считаться…
— Так я… я хотел добра, — не дал досказать Чугунов. — Я хотел отвести от него всякие сплетни о его шаманстве. Если бы знал язык… посоветовал бы сложить всех этих идолов в кучу и поджечь посреди стойбища! Мол, вот, отрекаюсь к чертовой матери, и не говорите, что я шаман!
Артем Петрович задумчиво теребил бороду, словно старался упрятать в ней невольную ядовитую усмешку.
— Добра хотеть мало, его надо уметь делать.
— Да я уж понял, что больше зла натворил. Подыграл, понимаешь ли, этому куркулю Ятчолю.
Услышав имя своего неприятеля, Пойгин сказал, обращаясь к Медведеву:
— Объясни торговому человеку, я очень обрадовался, когда узнал, что он все-таки выследил
— Да я… я его… я из него чуть душу не вытряс, когда раскрылась для меня его куркульская душонка. Спекулянт! Чуть ли не полфактории, понимаешь ли, через подставных лиц перетащил в свою нору. А поначалу-то принял мерзавца вот так, с распростертыми объятиями. — Чугунов широко развел руки. — Заставил, понимаешь ли, куркуля кое-что вернуть в факторию, освободил охотников от его долговой кабалы… И странно, думал, в горы, в глушь уйдет, а он под боком у культбазы оказался.
— Видишь ли, Ятчоль из тех, кто усвоил роль пособника пришельцев. Его не смущало, что был он при американцах, по сути, холуем. Он видел в тем выгоду. Искал ту же выгоду при новых «пришельцах». На тебе обжегся. Попробовал прижиться на культбазе — не прижился. Иные сейчас пришельцы, не желают иметь холуев, не желают подкармливать марионеток… И хорошо, что это чувствует Пойгин и такие, как он… Ну, как твои успехи в языке? Пригодился ли мой словарь?
— Да кое-что, с пятого на десятое, уже кумекаю. Но трудно, не дается язык. Завидую тебе…
— У меня, брат, другое дело. Призвание. Я ведь кандидат наук, лингвист, на этом собаку съел. Вот пишу сразу два учебника для чукотских школ. — Медведев глянул на часы. — Ну, ты тут подкрепляйся, а мне пора. Начинаются оленьи гонки.
Умчались оленьи упряжки, вздымая над снежной долиной мглистое облако. «Ги! Ги! Ги!» — неслись издали возгласы наездников, погонявших оленей. У костров свежевали убитых оленей женщины, с нетерпением поглядывая в ту сторону, где разбивал свою торговую палатку Чугунов. Радовались празднику детишки, боролись, метали арканы.
Пришла пора ждать возвращения гонщиков оленьих упряжек. Да, все ближе перемещается мглистое облако, возникшее от взметенного снега и горячего дыхания оленей. Вот уже видны и первые упряжки.
Женщины и те мужчины, которые не приняли участия в гонках, шумно угадывали победителей. У финиша были выставлены инэпирит — призы. Самым богатым из них был огромный котел, заполненный плитками кирпичного чая, пачками листового табака, спичками. Второй приз тоже вызывал всеобщее восхищение. Это был большой медный чайник с набором фарфоровых чашек и блюдец к ним. Третий многим казался едва ли не первым по своему значению: кому не хотелось бы иметь карабин с десятком пачек патронов к нему?
«Ги! Ги! Ги!» — уже не кричали, а хрипели наездники. Свистели тинэ, с храпом дышали олени.
Вот и вырвался к финишу счастливый обладатель первого приза, за ним второй, третий. Тяжко ходят бока загнанных оленей, дико смотрят их помутившиеся глаза, влажные языки высунуты. К оленям подбегают юноши, быстро отпрягают от нарт. Освобожденные, олени всем телом вздрагивают, стряхивают с себя иней, отбегают в сторону, высоко и плавно поднимая тонкие ноги. Радостные люди хлопают обладателей призов по плечам, весело шутят, завистливо цокают языками.